ниногорску. Они да еще вольнонаемный специалист Бочаров занимались технологией обогащения норильских руд, разработали селективное и коллективное обогащение. В конце концов победило первое. Проектная контора (в которой Завенягин собрал лучших специалистов - от инженеров до академиков, 600 человек (все они после создания Горлага были переведены туда)) спроектировала БОФ (Большая обогатительная фабрика), куда перешел главным технологом Аметов, вскоре умерший от опухоли мозга. Первым директором БОФа стал вольнонаемный инженер Б.А. Логинов (потом он некоторое время был директором НГМК), главным инженером - вольнонаемная Антонина Петровна Волкова, потом она стала директором, а главным инженером - О.Н. Малицкий, эвакуированный вместе с оборудованием из Тернауза.
Отношение со стороны охраны и надзора можно охарактеризовать только как бессмысленно жестокое при полной бесконтрольности и заведомой безнаказанности. Стрельба с вышек в зону была явлением рядовым При мне охранники (их на вышке двое было) просто так, без всякого повода, пальнули в человека (не знаю, остался ли он жив). Он шел по тропинке, по которой мы ходили всегда на работу и с работы, он впереди, а я несколько позади, так что видел хорошо, что ничего противоре-жимного он не делал. Раз, помню, летом сидим мы у себя в комнате на Севастопольской при открытых окнах. Вдруг слышим - окрик и тут же выстрел. Выглянули в окно, смотрим -рядом остановилась колонна заключенных, они как-то расступились, и видно: на дороге лицом вниз лежит человек в поношенном плаще, прижимает к себе папку с бумагами; из головы или из шеи у него течет кровь. Заключенные кричат: "Вы за что бригадира нашего убили!" А конвой: "Ложись!".
Вскоре после этого случая горлаговские лаготделения забастовали. Я сам видел черные со скрещенными костями флаги над бараками. Они требовали приезда комиссии из Москвы. Это продолжалось довольно долго, несколько недель. Потом приехал
А.П. Соколов 271
какой-то чин (генерал, что ли), вызвали войска, ворвались со стрельбой в зону на танках, бортовых машинах; на эти машины бросали трупы, а, может, и живых, накрывали брезентом и увозили.
Про "восьмерку" речь шла или нет, не знаю, но о том, что одно из горлаговских лаготделений в ходе "усмирения" было полностью уничтожено, разговоры такие были. Где находилась "восьмерка", не знаю. Если это "Цемстрой", то, по-видимому, в районе кирпичных и цементных заводов - на юго-восточной стороне Промплощадки.
Об Н.Н. Урванцеве. Я познакомился с ним в Красноярском пересыльном лагере в 1939 г. Там через зону протекал ручей, я любил вечерком развести возле него костерок, почаевничать. В такое время ко мне как-то и подошел HJH. (рост выше среднего, худощавый, темноволосый, некрасивый, но располагающий к себе) со своим припасом, представился, присоединился. Посетовал, что, мол, открыл эти норильские богатства на нашу и свою шею. Потом к нам подошел еще один человек, оказалось, Лурье - бывший главный инженер Кузбассугля. Такая вот компания подобралась. Все выпускники Томского технологического института.
В Норильске он как-то пригласил меня с женой к себе в гости. Это было уже после войны, году в 1949-м У него еще не было квартиры, он жил в гостинице. К нему только что приехала жена Елизавета Ивановна, военный врач, ее китель с погонами висел на вешалке, и юбка на ней была военная. Сам он всегда одевался очень просто, по-походному, так что те, кто не знал его, вполне могли счесть расконвоированным заключенным. У нас с ним состоялся тогда профессиональный разговор об обогащении добываемых руд. Он был озабочен низкой, и к тому же падающей, продуктивностью норильских обогатительных фабрик.
Еще о Завенягине. Помню, как-то зимой на Промплощадке он шел со свитой, увидел вдалеке какого-то высокого заключен
272
ВОСПОМИНАНИЯ
ного, видимо, узнал, или ему показали. Подозвал его, поздоровался за руку, о чем-то стали разговаривать. Тем временем подъехала легковая машина, они сели в нее и уехали. Это был Потапов - тот самый легендарный Михаил Георгиевич Потапов, который предложил остроумное инженерное решение проблемы снежных заносов, то и дело грозивших парализовать Норильск и отвлекавших на борьбу с ними огромные массы народу. Он поставил вдоль дорог высокие - метров пять - щиты, оставив внизу сравнительно узкие просветы; в них врывался норильский ураганный ветер и сметал с дорог весь снег. Вот тогда и состоялась та его встреча с Завенягиным, свидетелем которой я оказался.
Публикация Л.С. Труса
P.S. Наши беседы, которые мы вели с Александром Петровичем с 1990 г., оборвались. 30 сентября 1995 г. в возрасте почти 88 лет он скончался.
AJL Соколов
273
А.А. Холмогорова
Я БЫЛА ИЗ КАТЕГОРИИ ЧСИР
Один из потоков репрессированных в годы Большого террора составили жены расстрелянных партийных, советских, военных и хозяйственных работников.
Избежать этой участи было практически невозможна По постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 июля 1937 г. все жены "изобличенных изменников родины право-троцкистских шпионов" подлежали заключению в лагеря на срок не менее 5-8 лет. Дети отрывались от матерей и помещались в особых детприемниках. Некоторым удалось остаться на попечении родственников. За этими сухими строчками - море пролитых слез и тысячи изломанных человеческих судеб.
А.А. Холмогорова была одной из многих в этом трагическом потоке. К этому времени ей исполнилось 26 лет, а сыну -3,5 года. Родилась 13 января 1911 г. в деревне Захнево Московской области в семье крестьян. В 1914 г. вся семья переехала в Москву. Через год девочку удалось устроить в гимназию Грако-вой. После революции появилась возможность продолжить обучение в школе имени Н.И. Бухарина (бывшей гимназии Алеле-ковой). На последних курсах гимназии (1926—1928 гг.) Анна начала изучать стенографию, делопроизводство и машинопись и в 1929 г. после успешного окончания школы делопроизводства приступила к работе в должности стенографистки. За три года работы в различных учреждениях было много встреч с интересными людьми, занимавшими высокие посты в системе управления. Одна из них стала решающей, предопределив всю ее дальнейшую жизнь.
13 января 1932 года Анна вышла замуж за Бориса Осиповича Норкина, бывшего в это время управляющим "Всехим-промом". Анна стала незаменимым помощником мужа, сопровождая его во всех поездках по стране. В 1932 г. Норкина назначают начальником Кемеровского Химкомбинатстроя, и молодая
274
ВОСПОМИНАНИЯ
семья переезжает в Сибирь. Здесь же в декабре 1933 г. у них рождается сын, которого по традициям того времени назвали в честь самого важного в жизни молодых (в данном случае - места работы) Кемером. Б.О.Норкин много работает, организуя строительство в Кузбасском районе. Счастливая семейная жизнь, успехи на рабочем поприще - казалось бы, судьба была благосклонна к этим людям. Но в стране уже развернулась очередная кампания преследования технической интеллигенции, все чаще раздаются обвинения во вредительстве, идет волна арестов административно-управляющих кадров.
Начинаются аресты и в Кемерово. 23 сентября 1936 г. на шахте "Центральная" в Кемерово произошел взрыв. Аварии часто имели место в это время, так как в погоне за выполнением планов не уделялось должного внимания технологии производства, технике безопасности. После взрыва были арестованы директор шахты И.Н. Носков и несколько его подчиненных. 30 сентября в Москве арестовали Б.О.Норкина. Для НКВД эта "своевременная" авария позволяла связать события в Западной Сибири с московскими работниками. Б.О.Норкин был в тесном контакте с Я.Н. Дробнисом (арестован 6 августа 1936 г.), а через него - с Н.И. Мураловым, бывшим генеральным инспектором Красной Армии, ранее работавшим в Западной Сибири и арестованным 17 апреля 1936 г. Таким образом складывалась картина "троцкистского заговора" в Западной Сибири во главе с заместителем народного комиссара тяжелой промышленности Ю.Л. Пятаковым С 19 по 22 ноября 1936 г. в Новосибирске был проведен большой судебный процесс (так называемый Кемеровский процесс), на котором Военная Коллегия Верховного суда СССР под председательством Ульриха предъявила обвинения в организации катастроф на шахтах и предприятиях Новосибирска и Кемерово, попытке террористического акта против В.М. Молотова во время его посещения г. Прокопьевска директору шахты "Центральная" И.Н. Носкову и восьми другим специалистам. В приговоре было указано, что "контрреволюционная троцкистско-диверсионная группа" действовала под непосредственным руководством членов "контрреволюционного троцкистского центра" Западной Сибири Н.И. Муралова и
АЛ. Холмогорова
275
Я Л. Дробниса, которые получали задания от члена "Общесоюзного троцкистского центра" ЮЛ. Пятакова. Все обвиняемые были приговорены к расстрелу.
Выбор Западной Сибири для показательного процесса был не случаен. Здесь находились крупные предприятия военной промышленности и "разоблачение" так называемых вредителей подкрепляло официальную версию о том, что враги активно действуют не только в центре, но и на местах. Правительство пыталось переложить ответственность за неблагополучное положение рабочих на производстве, низкие темпы развития промышленности на представителей технической интеллигенции и руководство. Их обвиняли во вредительской и диверсионной деятельности, которая выражалась в срыве планов производства, замедлении или плохом качестве строительства новых предприятий, создании опасных и вредных для жизни рабочих условий труда, организации аварий и пр. Так создавался образ "врага", конкретного виновника различного рода неудач, на которого можно было направить гнев масс, тем самым сохраняя "светлый образ" заботящейся о народном благе Советской власти.
23-30 января 1937 года в Москве состоялся процесс по делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра", по которому проходило 17 человек. Семеро из них на момент ареста работали в Западной Сибири. Участников "Параллельного центра" обвинили в проведении вредительско-диверсионной, шпионской и террористической деятельности с целью свержения Советской власти. Тринадцать человек, в том числе и Б.О.Норкин, были приговорены к расстрелу.
2 сентября 1937 года в Москве была арестована А.А. Холмо-горова-Норкина. Ей пришлось испытать на себе тюремный режим Лубянки и Бутырок, узнать тяжесть лагерного труда. За восемь лет она побывала в Темниковских лагерях Мордовии, в лагерях под Архангельском. После освобождения в 1945 году находилась в административной ссылке в г. Александрове.
Волна повторных арестов 1948 года коснулась и Анны Андреевны. 8 апреля 1948 г. она вновь была арестована и вскоре этапирована во Владимир. После нескольких допросов ей было
276
ВОСПОМИНАНИЯ
предъявлено обвинение "в распространении слухов о невиновности мужа" и оглашен новый приговор - пять лет по статье 58, пункт 1 (антисоветская агитация). Второй срок она отбывала в Казахстане, в Карлаге (Караганда) и Песчанлаге.
В апреле 1953 г. после освобождения, сделав неудачную попытку вернуться в центральные области страны, А.А. Холмогорова устроилась в Караганде. С 1956 г. начала добиваться реабилитации мужа и снятия двух своих судимостей. После первой реабилитации (сентябрь 1956 г.) вернулась в Москву. В феврале 1957 г. была реабилитирована по второй судимости. В 1963 г. добилась реабилитации и восстановления в партии мужа, Б.О. Норкина.
Читателю предлагается отрывок из воспоминаний А.А. Холмогоровой, написанных в 1985 г. и переданных на хранение докт. ист. наук. АЛ. Посадскову в 1992 г.
Материал подготовлен при поддержке общества «Мемориал» (Москва) и Фонда Генриха Белля (Германия)
О.Ю. Та бунщикова
.... Итак, я была арестована. Наскоро, не читая, волнуясь, подписала какие-то бумажки и, одевшись в черное плюшевое (перешитое из маминого) осеннее пальто и черную бархатную с полями, украшенную пером шляпку, в сопровождении энкаве-дистов вышла из квартиры. На улице нас поджидал "черный ворон" (закрытый наглухо, окрашенный в черный цвет автомобиль).
Меня привезли на Лубянку, ныне площадь Дзержинского, и поместили в угловое серое здание, не помню на каком этаже, в так называемый бокс (все тюремные названия я узнала уже позже). Бокс - это комнатка немного больше, чем телефонная будка со звуконепроницаемыми стенами. В нем стоял лишь один стул и больше ничего. Мне предложили сесть, и дверь бокса захлопнулась. Я осталась одна. В боксе горела электрическая лампочка невероятно яркого света, по-моему, свечей триста. Я вскорости почувствовала, что свет этой лампочки прожигает мне мозг. Именно с тех пор я ощущаю сильные головные боли, и с возрастом они становятся все мучительнее. Я постуча
А.А. Холмогорова
277
ла в дверь бокса, попросила пить. Мне принесли стакан хорошо заваренного чая даже, кажется, с лимоном. Но в моей просьбе -выключить такую яркую лампочку - отказали.
Утром меня перевели в Бутырскую тюрьму, где я просидела около двух месяцев.
Когда я выходила из "черного ворона", я заметила у ворот Бутырской тюрьмы мемориальную доску, которая гласила, что в таком-то году эту тюрьму посетила ее Величество царица Мария Федоровна и одобрила.
Когда меня ввели в тюрьму, то сначала поместили в какую-то небольшую комнатку, совершенно пустую, где раздели догола. Какая-то женщина в тюремной форме начала тщательно проверять мою одежду, затем обшарила меня всю, залезая в уши, волосы, передний и задний проходы (кажется, даже без перчаток), и тщательно осмотрела мое тело. После этого она провела меня в баню и, сполоснув, вывела в другую сторону. Мужчина-банщик подал мне из печки мои прожаренные вещи. Они, оказывается, дезинфицировались.
Стыд, оскорбленное чувство женского и человеческого достоинства выдавили у меня горькие слезы.
После этого меня ввели в довольно большую камеру с двумя или тремя окнами. Но, несмотря на наличие довольно больших окон, в комнате было не очень светло, так как окна эти были задернуты так называемыми "намордниками", т.е. снизу снаружи были прилажены деревянные щиты, что загораживало двор или улицу, - не знаю, куда они выходили: кажется, во двор. Потом я узнала, что эти "намордники" на окна ввел председатель Совнаркома Белоруссии - Червяков, которого потом тоже арестовали, и с его женой я встретилась в Темниковском лагере. Он был тоже расстрелян. В камере находилось уже много женщин. Все они лежали на нарах. Нары были сплошные. Они были у двух стен одинарные и посередине сдвоенные. Мы лежали на них буквально, как сельди в бочке. Повернуться одному Человеку было невозможно, так что поворачивались по команде все сразу. На "парашу" приходилось идти прямо по ногам. Никаких постельных принадлежностей не было. Каждому заключенному давалась железная полуржавая миска и такая
278
ВОСПОМИНАНИЯ
же кружка. Под голову я лично клала миску, а на нее свою шляпу с полями. Женщин потом скопилось более 200 человек.
Приглядевшись и несколько освоившись, я узнала, что это все жены арестованных и осужденных как изменники Родине ответственных работников, а также военачальников. Кроме жен, были также и их родственники. Например, мне запомнилась сестра Тухачевского и дочь какого-то ответственного работника, не помню ее фамилию. Последняя запомнилась тем, что находилась в камере с матерью, и однажды после возвращения от следователя она безутешно рыдала. Потом мы узнали, что ей сделали очную ставку с ее любимым отцом, который "странно, как завороженный", повторял за следователем: "Да, я завербовал свою дочь в контрреволюционную организацию". Осталась в памяти у меня Ядвига Сежерская - жена осужденного и расстрелянного работника Коминтерна - Бабинского. Филолог по образованию, она преподавала где-то в институте. Бй инкриминировали какое-то личное преступление. Даже созвали суд, на котором она выступила, и ее дело было передано на решение в Особое Совещание, которое тогда действовало. Вообще жен работников Коминтерна было несколько: Шишкевич, Чарко, фамилий их мужей не помню, и другие.
В ночь на 3-е сентября меня вызвал следователь и спросил:
- Что вы знаете о контрреволюционной деятельности вашего мужа?
- Ничего; я вообще считаю все это каким-то недоразумением: он никогда не был троцкистом, он их ненавидел. Более того, я считала его коммунистом-ленинцем высшего нравственного порядка, который самозабвенно отдавался работам, на которые его посылала Партия и Правительство, - отвечала я.
- Да? Но ведь вы ездили на машине?
- И на лошади тоже - на работу с Норкиным. Ведь в Кемерово, где мы работали последние годы с мужем, не было никакого городского транспорта.
- Это все, что вы можете нам сообщить?
АЛ. Холмогорова
279
- Да! - ответила я.
- Чтобы больше не затруднять вас, давайте подпишем сразу и второй протокол о том, что никаких дополнений не будет.
Я подписала, и меня вернули в ту же камеру. Женщин -"жен" - все прибавлялось. Нары уже не могли вмещать всех, начали укладывать людей на пол, под нары и в проходах. Появились две-три уголовницы, которые решили почему-то затесаться к нам. А может быть, они были преднамеренно подсажены, чтобы сообщать о наших разговорах. Однако разговаривали мы мало, каждый был удручен своим горем и каждый недоумевал, что же произошло?
Старостой камеры была не то выбрана, не то назначена Ольга Третьякова - артистка кино, жена заместителя Наркома путей сообщения тов. Постникова. Бе арестовали в больнице, где ей делали операцию по поводу не то воспаления, не то рака лимфатических желез. Она была очень красивая и очень похожая на ту, которую я видела на экране как раз перед арестом. Вся она была забинтована, однако вела себя очень бодро. Бе добрая улыбка (улыбалась она очень красиво, показывая необыкновенной белизны и красоты зубы), ее непреклонная вера в благополучный исход дела очень подбадривали нас. Помню, когда впервые принесли на обед какой-то суп с коровьими глазами (а я дома вела тогда вегетарианский стол), и я от отвращения не могла есть, - она подошла ко мне и сказала: "Ешьте, Вам нужно беречь силы, они Вам пригодятся". Сдерживая горючие слёзы, я с отвращением все же проглотила несколько ложек
Среди арестованных жен было очень много высокообразованных и даже талантливых женщин. Ольга Третьякова старалась использовать их знания, организуя лекции на разные темы, чтение стихотворений и рассказов. Так коротали мы свое заключение. Иногда какой-нибудь сатирический рассказ вызывал громкую реакцию с нашей стороны - смех - тогда являлся начальник тюрьмы, не помню его фамилии, и "змеиным" шепотом требовал тишины. Облик начальника тюрьмы вызывал неприязнь. Его прищуренный правый глаз как будто прицеливал
280
ВОСПОМИНАНИЯ
ся к вам. Ходили слухи, что он действительно осуществлял расстрелы.
На прогулку нас не водили.
Помню также, как в одну из ночей со двора тюрьмы уходил этап мужчин. Через "намордники" мы, конечно, их не видели, но раздалась громкая песня: "И на Тихом океане свой закончили поход..." Однако она скоро оборвалась. Видно, конвой приказал замолчать. В это время мы все заплакали, особенно Антонина Алексеевна Парфенова, которая сообщила нам, что эта песня написана ее мужем - поэтом-историком - Петром Семеновичем Парфеновым, которого арестовали, кажется, за книгу, в которой он подверг критике коллективизацию. Сразу сообщу, что он так и погиб в лагерях. Его песню, которая была очень популярна, присвоил поэт Алымов. Но жена Парфенова через суд вернула ее настоящее авторство.
В конце октября, а может быть, в начале ноября нас - 200 человек "жен" - вызвали "с вещой" (так выражались корпусные тюрьмы) из камеры и провели в подвал. В камере оставалось несколько женщин, в частности, Ольга Третьякова, Кашиева -жена работника Коминтерна и жена расстрелянного по процессу Чернова. Я забыла ее фамилию, но помню, она была редактором журнала "Работница". Сама член партии. Вела она себя в камере очень гордо, считая, что наши мужья - вредители, а ее муж - кристально-чистый коммунист. Однако, потом в газетах ее мужа такими помоями облили, что хуже не может быть. Но это произошло позже, когда мы уже были в лагерях.
Из камеры нас перевели в подвал. В большой комнате стоял лишь стол с телефоном и пачкой бумаг да стул, на котором сидел человек, одетый в военную форму. Нас выстроили в ряд и начали вызывать по фамилии к столу, где зачитывали решение Особого Совещания, предлагали расписаться и уводили.
Моя фамилия по алфавиту стоит почти последней. Так что я все время стояла и ждала своей очереди. Наконец я осталась одна, а человек за столом меня не вызывает. Он был в некотором замешательстве: не найдя меня в списках, стал звонить по телефону, а я от волнения чуть не лишилась чувств, мне пока
А.А. Холмогорова
281
зал ось, что он произнес слово "расстрел". Но вот зашел какой-то служащий тюрьмы, что-то положил на стол, меня подозвали к столу и зачитали приговор Особого Совещания: "Заключить гражданку Холмогорову Анну Андреевну в исправительно-трудовые лагеря сроком на 8 лет по статье "Член семьи изменника Родине", или, как сокращенно называли тогда, "ЧСИР". Почему-то слово "заключить" мне показалось особенно страшным.
Дело в том, что когда конвоир водил меня к следователю на допрос, то он, поднимаясь со мной по лестнице, стучал по железным поручням лестницы огромным длиной, вероятно, с полметра ключом. Этот ключ висел у него на цепочке, пристегнутой к поясу. Иногда на этот стук слышался ответный стук. Тогда мы останавливались, чего-то пережидая. Потом я узнала: это делалось, чтобы ни в коем случае заключенные не встретились в пути. Между тем, каким-то чудом заключенные были достаточно осведомлены о вновь арестованных.
Когда зачитали приговор, то мне почему-то показалось, что именно таким тюремным ключом меня будут пытать, бить по голове. Однако этого не случилось. Меня провели в комнату, не очень большую, битком набитую теми женщинами, которые были вызваны со мной из камеры. Некоторые женщины нервно смеялись, не веря в чудовищность наказания. Запомнилась мне Синюкова, жена работника милиции; она сказала, что нас должны отпустить и отпустят с почетом - наши мужья были верными ленинцами. Но большинство женщин были в отупении, в том числе и я. Потом мне рассказывали, что я, придя в этапную комнату, почти тут же свалилась на пол (мебели там никакой не было) и тут же заснула да так крепко, что меня еле-еле разбудили. Что это было: сон или обморок? - кто знает.
Этой же ночью нас вызвали на этап. Как я уже упоминала, на мне было шелкового плюша пальто и бархатная шляпка с полями и даже небольшим пером. Мне показалось стыдным идти в ней в этой толпе осужденных. Я было спрятала ее в наволочку, которую взяла из дома по совету энкаведистов, как и смену белья. Видя, что я без головного убора, а на дворе глубо
282
ВОСПОМИНАНИЯ
кая осень, конвой вынес мне "буденовку", но такую грязную, рваную, что я не могла ее надеть из чувства брезгливости. Я надела свою шляпку с полями и пером и так пошла "на этап". Глухой пасмурной ночью нас погрузили в фуры, на которых было написано "Хлеб", и с усиленным конвоем повезли на Пресненскую заставу, на какой-то запасной путь.
На дворе после дождя было очень грязно. Несмотря на это, конвой приказал нам встать на колени прямо в грязь. Тем, которые пытались возражать, пригрозили винтовкой. Затем подъехал товарный поезд, нас погрузили, и мы поехали. Привезли нас на 15 пункт Темниковских лагерей в Мордовии.
Лагерь представлял собою сравнительно небольшую, без единого деревца или кустика, песчаную площадку с несколькими деревянными, вновь выстроенными одноэтажными домами. Огорожен он был высоким глухим забором. От дома к дому были проложены узенькие деревянные тротуары. В одном из углов площадку прорезал рукав какой-то речки. Это нам очень понравилось. С наружной стороны площадки стояли вышки, на них дежурили стражники.
Как только мы приехали на участок, нас сразу же повели в баню, где отобрали нашу одежду и обрядили в новые, фланелевые, разных расцветок, но одинакового фасона платья, новое белье, состоявшее лишь из сорочки и панталон (бюстгальтеры нам разрешили оставить свои), хлопчатобумажные чулки и черные кожаные, тоже новые и по размеру наших ног ботинки. Дали нам также новые телогрейки и шапки-ушанки фланелевые. Как я потом убедилась, все это было слишком комфортабельно для заключенных.
В бане на выдаче белья я увидела Любовь Соломоновну Дробнис, которая прибыла в лагерь раньше. Она приветливо встретила меня. Мы потом с нею часто встречались, хотя жили в разных бараках. В ее бараке жила вторая жена Серебрякова, Татьяна Серебрякова, артистки Мезенцева, Русланова, жена коменданта Кремля - Мария Степановна Петерсон, артистка Маша Васильева, жена зам. начальника милиции г.Москвы -Синюкова и много, много других. Любовь Соломоновна Дробнис
АЛ. Холмогорова
283
жила в 1-м бараке. Заранее сообщу, что ей, по окончании восьмилетнего срока заключения, механически добавили еще срок, которого она не перенесла и скончалась в Темниковских лагерях, но на каком-то другом пункте.
Меня поместили во 2-м бараке. Второй барак, как и первый, был оборудован двойными двухэтажными нарами. Нары были новыми; матрацы, шерстяные одеяла, подушки — тоже новые. Имелись даже наволочки и простыни, которые, когда ходили в баню, меняли. (Это тоже для лагерей - роскошь, которая была допущена по отношению к нам, но мы этого тогда еще не могли оценить).
Со мной в одном бараке оказалась жена Карла Радека -Роза Маврикиевна - красивая, но уже не молодая польская еврейка, с черными, жгучими глазами и черными, но уже поседевшими волосами. Несмотря на разницу наших лет (мне было около 27, а ей за 50) мы с ней подружились. К ней многие "жены" относились плохо, считая, что из-за ее мужа, который оболгал всех, погибли их мужья, а они оказались в заключении. Я так не думала, и она была мне за это благодарна. Как я потом узнала, она, как и ее муж, была польской эмигранткой, подпольщицей, приехавшей в Москву еще до Октябрьской революции. В 1927 году они с мужем, в связи с разгромом троцкистской оппозиции, к которой примыкал Радек, подвергались высылке из Москвы, но тогда и отношение, и условия для политических были совсем другие, такие, что практиковались в царской России, т.е. уважалось человеческое достоинство. Тогда и морально-нравственная сторона была несравненно выше.
Она мне также сказала, что ей после суда дали свидание с Радеком. Вид у Радека был какой-то отчужденный, почти потусторонний. Он сказал ей: "Не знаю, зачем им нужно было объявить мне не расстрел, а 10 лет?" Ей казалось, что его тоже расстреляли. Она категорически отрицала его виновность в последние годы его жизни. Она говорила: "Тогда, в 1927 году, он был виноват, а потом все пересмотрел и признал, что был неправ". И для нее тоже неразрешенной загадкой был процесс, на котором выступал ее муж, наговаривая на себя.
284
ВОСПОМИНАНИЯ
Особенно женщины не могли простить PJM. Радек, что ей определили лишь 5-летний срок заключения, а не восемь, как большинству. Но ей и этих пяти лет было много. РЖ Радек недолго прожила в лагере. У нее был рак печени. Пробыв в Тем-никовском лагере несколько месяцев, она умерла. Когда я навестила ее в стационаре, который находился в зоне лагеря, она просила меня разыскать ее дочь и сказать ей, что ни она -мать, ни ее отец ни в чем не виноваты.
Этой просьбы я не смогла выполнить. Много позже, когда я была вторично арестована и посажена во Владимирскую тюрьму (1948 г.), я узнала от заключенных, что дочь Радека также находилась во Владимирской тюрьме. Как сложилась ее дальнейшая жизнь, я не знаю.
Ольга Третьякова тоже умерла на 15 пункте Темниковских лагерей. Из Бутырской тюрьмы ее сразу поместили в стационар лагеря. Мы увидели ее необыкновенные лакированные туфельки лежащими для проветривания на окошке стационара. Таким образом мы узнали о ее смерти. А она так верила в хорошее будущее, и когда нас отправляли на этап, а она оставалась еще в Бутырках, она на прощанье сказала: "Не волнуйтесь, знайте, что все тает".
Надо сказать, что даже в первый год нашего заключения много поумирало женщин, а некоторые посходили с ума. Арестовывались даже женщины с грудными детьми, и эти дети особенно быстро стали умирать. Первой умерла девочка Оль-ская. Отец ее работал, кажется, в системе Наркомпита. Ребенка Хорошко удалось спасти: за ним приехал брат Хорошко - артист Большого театра - и взял ребенка.
Вообще этот лагерь был строгого режима, без права переписки. Впрочем, это было лишь в самое первое время. Потом, наоборот, с нас требовали ставить концерты Однако Русланова категорически отказывалась петь, говоря: "Соловьи в неволе не поют". Впрочем ее скоро освободили, и она снова запела, подбадривая своими песнями воинов, сражавшихся с гитлеровскими полчищами. Но там были другие артистки: Маша Васильева, Перслени, Мезенцева, Маро Хоперия - артистка грузинской оперы и еще кто-то, уж я не помню всех их. В общем, концерты
А.А. Холмогорова
285
устраивались и очень неплохие, но нас они не развлекали, а, наоборот, усугубляли наше горе и нередко оканчивались всеобщим плачем. Мне особенно запомнился из-за этого спектакль "Без вины виноватые", который разыгрывался у нас в лагере.
Первое время мы не работали. Начальник лагеря Маслов, знакомясь с нами, сказал: "Мы вас сюда собрали, чтобы "сберечь". Ведь вам было плохо на свободе: вас увольняли с работы, презирали все вокруг. Здесь вы будете среди своих". Вообще, как я поняла в последующем, он был хорошим человеком и, несмотря на свою должность, внутренне жалел нас и в меру своих возможностей старался облегчить наше положение (новая одежда, по размеру обувь, новые бараки, новая постель, прорытый в лагерь рукав реки и пр., - все говорит за это). Может быть, за эти "вольности" он и был вскорости смещен. Ходили даже слухи, что он арестован. Начальником лагеря стал Шапошников.
Изнуряли нас лишь утренняя и вечерняя поверки, продолжавшиеся по нескольку часов. Мы обязаны были встать около своих нар и ждать, когда подойдет корпусной и произнесет номер твоих нар, а ты должна была сообщить фамилию, имя и отчество, а также год рождения. Так как народу было очень много, только в нашем бараке, кажется, более 300 человек, да еще в другом бараке примерно столько же (я не помню точно, было два или три барака) заключенных. Все это затягивало время поверки настолько, что были случаи, когда женщины падали в. обморок.
Корпусных у нас было несколько. Мне запомнились лишь двое. Амиров, кажется, азербайджанец. Он очень любил нам читать всякие нравоучения. Он выражался примерно так: "Хоть я академиев не кончал, но я обязан за вами следить, и вы должны меня слушаться". Или: "Огонь в виде утюга по зоне не носить". (Дело в том, что в бараках был утюг, но летом, естественно, печки не топились и мы брали уголь для утюга в столовой, а она находилась в другом конце зоны). Но, кажется, он был неплохой человек. Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас был наказан за нарушение распорядка. А должны мы были ходить в столовую и обратно в барак попарно и строго по узким
286
ВОСПОМИНАНИЯ
деревянным тротуарам, не сходя на песок зоны; в туалете не запираться (туалет был в виде выгребной ямы в отдалении от бараков) и еще что-то в этом роде.
Второй корпусный был русский. Фамилии мы его не знали, но так как он очень гарцевал перед нами и всегда до умопомрачения опрыскивал себя каким-то дешевым одеколоном, то мы его прозвали "Фиалка". Но конфликтов у нас с ним не было.
Нескольким женщинам удалось получить работу в обслуге: в бане, в прачечной, дневальными, дворниками, на кухне. Татьяна Серебрякова работала в столовой подавальщицей вместе с женой Чернова. Татьяна Серебрякова была арестована на вокзале вместе с мужем, когда они возвращались из Франции (муж ее работал в Наркоминделе). В парижских туалетах она и прибыла в лагерь. Во время этапа конвой не пощадил их, и она, как и все мы, должна была брякнуться за Пресненской заставой прямо в грязь на колени. (Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно...).
Мы завидовали женщинам, которые получили работу. Слишком тяжело было оставаться наедине со своим горем. Мы начали просить работу, и вскорости была организована швейная мастерская. Мастерская шила спецодежду и мужское белье, вероятно, для армии. Заведующей мастерской была тоже "жена" по фамилии Адольф, Мария. Она была строгой начальницей: требовала от нас тонкие швы и прямые строчки. Не у всех у нас это получалось сразу, приходилось часто пороть. Шились вещи конвейерным способом. Женщины более старшего возраста пришивали пуговицы и метали петли. В частности, Роза Маврикиевна Радек метала петли. Молодые женщины - и я в том числе - работали на ножных швейных машинах. Работали мы совершенно бесплатно: никакими привилегиями в пище также не пользовались. Но работали на совесть. Нормы у нас существовали, и мы их старались перевыполнить. Это было вопросом нашей гражданской чести. Так я проработала на 15-м пункте Темниковских лагерей до осени 1938 года. Затем заболела воспалением почек, и меня сняли с работы.
Поздней осенью 1938 года меня с этапом, тоже в 200 человек, перебросили на 23-й пункт того же лагеря (т.е. Темников
А.А. Холмогорова
287
ского), где была организована вышивальная мастерская. Делались всевозможные вышивки (крестом, украинской гладью, рококо), мережки простые и рисунчатые, филейка: вышивались так называемые украинские (тогда модные) рубашки, вернее купоны рубашек, салфетки, дорожки, дамские сорочки, тоже купоны, на льняном полотне и маркизете. Тут уже были строгие нормы, притом большие. За их перевыполнение мы получали в качестве поощрения кусочек селедки. Никакой денежной оплаты и здесь не было, хотя наша продукция шла в Мосторг. Работали мы за харчи и одежду. Чтобы получить кусочек селедки, помню, я дотемна вышивала и начинала вышивать, как только рассветет.
Когда в 1939 году началась война с Польшей, нас - 700 человек - собрали на этап. Сняли с нас казенную одежду и вернули нам свою. Опять оделась я в свое плюшевое пальто, но вместо шляпы надела шерстяную вязаную шапочку, которую мне связала Маргарита Лауэр (сестра Маркова) еще на 15-м пункте Темниковских лагерей.
Ехали мы вновь в товарных вагонах. На дворе было уже холодно, и в вагоне имелась железная печка. Ночью, замерзнув, я подошла к еще теплой печке, чтобы подложить щепочек, и там застала Людмилу Федоровну Цотниашвили, жену начальника дистанции пути Ярославской железной дороги. Мы с ней разговорились и потом подружились, что называется, навеки. (Уже будучи реабилитированной так же, как и она, и живя в Москве, я хлопотала о ее похоронах).
Украинка по национальности, но, в связи с тем, что ее отец был железнодорожником, она родилась и до замужества жила в Тбилиси, где вышла замуж за инженера-транспортника грузина, которого потом перевели на работу в Москву. Муж ее не был членом партии, просто был порядочным человеком и хорошим инженером. За знакомство с Лифшицем, который был зам. наркома пути и ошельмован в принадлежности к троцкистам и расстрелян, его тоже погубили. Люда не знала точно, был ее муж расстрелян или умер в лагере, но он не вернулся, а посмертно был реабилитирован. Ее арестовали в конце октября 1937 года, и она была одета уже в зимнее пальто.
288
ВОСПОМИНАНИЯ
Нас высадили в Архангельске и поместили в пересыльную тюрьму, которая представляла собою огороженную колючей проволокой площадку с огромным деревянным сараем, без окон, оборудованным сплошными двухэтажными нарами. Стены сарая имели большие дыры, так что железная печка, которую мы топили и днем, и ночью, нас не могла обогреть, и мы страшно страдали от холода.
Интересно вспомнить, что, когда мы шли со станции железной дороги по городу Архангельску, маленькие ребятишки, встречавшиеся нам, кричали вслед: "Зека, зека, сидишь за музыка", а некоторые, которые уже были постарше, выговаривали: "За мужика".
Не помню фамилии, но в этом этапе и в нашем же положении была жена начальника Архангельского НКВД. Бе муж тоже был арестован и расстрелян.
Мы должны были следовать на Печору на работу в каменноугольных рудниках. На первый пароход, который вез наших "жен" в Нарьян-Мар для последующей переброски их на рудники Воркуты, я не попала, так как моя фамилия в алфавите стоит в конце. Этот пароход не то затонул, так как в Белом море уже начались осенне-зимние штормы, не то с большим трудом добрался до Нарьян-Мара, но навигация после этого была прекращена.
Нас, оставшихся "жен", поместили в лагерь, который находился под Архангельском - в Талаги. Там срочно была оборудована специальная зона вдали от основного лагеря. В этом лагере осуществлялись следующие работы: лесоповал с выкорчевкой пней, трелевка леса, шпалорезка, копка картофеля из уже замерзшей земли.
На всех этих работах мне пришлось побывать и давать норму выработки. Работали бесплатно - за "пайку" хлеба: 600-700 и 900 грамм Штрафная - 200 грамм.
Начальником нашей колонны, а ее уголовники в насмешку называли "5-й колонной", была тоже "жена" - Полина Борисовна Словесная. Ее осудили по статье "ЧСИР", хотя сама она была до заключения членом партии и работала в машинописном бюро
АЛ. Холмогорова
289
ЦК КПСС. Она обычно выписывала по указанию вольнонаемного начальника лагеря наряды на ту или иную работу и выводила нас в строгом порядке к воротам зоны. Там нас принимал конвой, и мы шли на работу. Работа была для меня непосильная. Нормы я не могла выработать и часто получала штрафную "пайку" хлеба - 200 грамм Лагерь наш хотя и был строгого режима, но некоторые женщины каким-то окольным путем смогли списаться со своими родными и стали изредка получать посылки. К таким счастливчикам принадлежала и Люда Цотниашвили. Бе зять тоже, как и ее муж, работал на транспорте инженером-мостовиком, и он помог Людиной матери посылать посылки. Люда получала не только продуктовые посылки, но и вещевые. Так она получила две пары валенок: одни новые, другие подшитые. Подшитые она отдала мне. Продуктами также всегда делилась. Мы с ней лежали на одних нарах. Все это меня спасало и от холода, а иногда и от голода, хотя только отчасти. Одевали в этом лагере нас плохо: все рваное, грязное.
Проработав несколько месяцев, я с высокой температурой (около 40°) попала в больницу, которая находилась в нашей зоне. У меня обнаружили опущение почек. Страшные боли в пояснице и кровяная моча при высокой температуре продолжались около месяца. После больницы меня с общих работ сняли и направили на работу в художественную мастерскую, которая находилась тоже в зоне. В ней работали наши "жены", в частности, работала так называемая теща Ворошилова (ее дочь была женой приемного сына Ворошилова). Ее муж Тюрников, инженер, был расстрелян якобы за покушение на жизнь Ворошилова, а она как "ЧСИР" была арестована. Впрочем, так как она в Талаги совершенно ослепла, ее освободили. Мы видели, как две дочки на саночках увозили свою мать на свободу. Наша зона была огорожена лишь двумя проволочными заграждениями, между которыми бегали собаки, а с четырех сторон стояли вышки, так что дорога, по которой увозили Тюрникову - тещу Ворошилова,- нам была видна. Мы не завидовали, мы радовались за нее- Заправляла художественной мастерской художница Черняк Лидия (тоже "жена"). В основном, в мастерской ра
290
ВОСПОМИНАНИЯ
ботали более пожилые "жены" (почему-то было много жен репрессированных поляков), но сюда приводили и списанных с общих работ заключенных мужчин с 58 ст. (политических) и даже уголовников.
Так как художником я не была, то меня направили в косторезную мастерскую, где нами руководил и сам работал холмогорский косторез Узиков. Это был талантливый и знаменитый косторез. Как он нам рассказывал, вся вина его состояла в том, что он вырезал трубку какому-то начальнику, которого арестовали. Думаю, что это его завистники сфабриковали дело. Он также рассказывал, что сделал трубку и товарищу Сталину, и Ворошилову. Какая-то его поделка фигурировала на выставке во Франции и получила приз в виде медали. Это был ветхий старик с очень грустными глазами. Он с такой грустью смотрел на дорогу, которая была видна из окна нашей мастерской сквозь проволочную ограду и которая, как он утверждал, вела в его родную Пинегу, что и у нас навертывались слезы. Хотя начальство лагеря его щадило и разрешало, например, видеться со своими детьми и выдавало ему повышенное питание, но он таял на глазах и вскорости умер. Да, он умер от тоски по своему родному краю. Жил он не в нашей зоне, его приводил конвой утром и вечером уводил. Мы: я, Цотниашвили и еще кто-то - заготавливали ему кости, то есть распиливали их вдоль и терпугами (самобытным инструментом) превращали в нужной толщины пластинки. Узиков же из этих пластинок резал разные художественные вещи необыкновенной красоты.
Со смертью Узикова закрылась и косторезная мастерская; меня перевели в сапожную мастерскую, на ремонт обуви. Я там сучила дратву и ставила заплатки, подбивала подметки. Не помню почему, но потом меня перевели в швейную мастерскую закройщицей. Мастер делал лекало, а я по этому лекалу кроила. В этой мастерской я встретилась с женой Фельдмана, который проходил по тому же процессу, что и Норкин. Ее взяли из больницы для умалишенных. Она была явно слабоумная, часто без всякого повода смеялась и очень ругала своего мужа, говоря, что он ее нарочно запрятал в психиатрическую больницу, чтобы вести контрреволюционную работу "без помех".
А.А. Холмогорова
291
Лагерь Талага принадлежал Кулойлагу. В нем было несколько зон и одна зона была отведена для особо опасных воров-рецидивистов. Их не пускали на лесоразработки, боясь, что они сбегут. Под усиленным конвоем их приводили в производственную зону, где жили и мы. Особенно запомнился мне один вор-рецидивист. Это был молодой человек, даже приятной наружности, довольно грамотный. Одно время он работал с нами в косторезной мастерской и рассказал нам, что воры разделяются на несколько категорий по профессии: "домушники", которые воруют по квартирам; "карманники", которые очищают карманы граждан в транспорте и на улице, и "медвежатники", которые "работают" по банкам и магазинам. Их не так много, они имеют международную корпорацию.
* # #
В начале лета 1941 года я была отправлена с этапом под Архангельск в Ягринлаг, где мы работали на земляных работах по строительству двух аэродромов. Работали мы лопатами, возили песок и землю на тачках. Жили мы в бараке с женщинами-уголовницами, а работали отдельной бригадой под усиленным конвоем. Там мы пробыли до глубокой осени. Уголовники и уголовницы имели возможность разводить в осеннюю пору ког стры, что они усиленно и делали. Почти целыми днями они сидели у костров, при этом начальство выписывало им наивысший паек хлеба - 900 грамм в день. Нам же - "женам" - костров разводить не разрешалось. И хотя мы целыми днями (12 часов) ходили, что называется, "в упряжке", выписывали по 400, а то и по 300 грамм хлеба. Причем хлеб был суррогатный: с мякиной и часто пах керосином. Однако он был нашим основным питанием, так как супы (баланда), которые нам давали утром и вечером, были настолько жидкими, что совершенно не насыщали. Более того, и этого несчастного куска хлеба мы нередко лишались: уголовники у нас его запросто отбирали. От голода некоторые стали сосать какую-то глинку, отчего многие поумирали. Забирая у нас хлеб, уголовники еще насмехались над нами, говоря: "Вы же враги народа, а Иоська (так они на
292
ВОСПОМИНАНИЯ
зывали Сталина) - наш друг". Администрация лагеря боялась уголовников и нас от них не защищала. Более того, она старалась как можно скорее избавиться от уголовников, выискивала всякие предлоги, чтобы амнистировать, якобы за "хорошую" работу. Девки-уголовницы амнистировались по беременности. Амнистированные с детьми, некоторые из них доезжали лишь до первой станции, затем детей подбрасывали куда-нибудь, а сами продолжали свою прежнюю воровскую жизнь и вновь попадали в лагерь. За период моего пребывания в Ягринлаге я имела возможность наблюдать, как одна и та же воровка после "амнистии" вновь попала в наш барак, ничуть этим не смущаясь, и даже с гордостью говорила: "Ну и что же, погуляла на воле и все."
Столкнувшись вплотную с уголовным миром и узнав их аморальную сущность, я уже не могу принимать Горького, написавшего пьесу "На дне", за гениального писателя. Все у него надуманно и не соответствует действительности.
Одевали нас в Ягринлаге прескверно: рваные, грязные, лишь продезинфицированные в "жарилке" телогрейки, бушлаты и ватные брюки, полотняные, на деревянной подошве башмаки — вот наша одежда. Правда, иногда выдавались кожаные, неизвестно какого срока, рваные, огромных размеров, за что мы их называли "ЧТЗ", башмаки. Потом стали давать, так как появились случаи обморожения ног, ватные бахилы с резиновыми галошами, изготовленными из автомобильных шин.
Баня была за зоной на порядочном расстоянии. Водили нас сразу после работы по нескольку "колонн". Измученные непосильной работой и голодным существованием мы не имели сил мыться. Да и какое мытье, когда выдавалось лишь по одной шайке воды и по маленькому (в мизинец) кусочку мыла и то не всегда. Поэтому мы стремились лишь пройти так называемую "сухую" баню, т.е. мы не мылись, а лишь сдавали в прожарку всю нашу одежду, связав ее брюками в узел и привязав бирку, стройным шагом проходили через "мыльную" и выходили голые в противоположное помещение. Там мы после прожарки получали от мужчины-банщика свою одежду. К этому времени у меня и вообще у нас не было никакого чувства стыда или ос
А.А. Холмогорова
293
корблевного человеческого достоинства: нам было безразлично, мы превратились просто в рабочий скот. Белье, т.е. рубашка и панталоны, редко менялись. В баню ходили один раз в месяц, редко - два раза. Вши как нательные, так и головные свободно ходили по нашим телам и головам, и мы тоже их не очень замечали. Иногда, впрочем, мы все же снимали рубашки и, подойдя к печке, стряхивали их. Уголовницы же стряхивали их куда попало, иногда нарочно на нас.
Йа этом участке я встретилась и даже подружилась с женой бывшего заместителя Грузинского НКВД, где тогда наркомом был Берия, Клавой Оделавадзе. Она работала дневальной нашего огромного барака, т.е. подметала барак, топила печки -их было не то две, не то три - и дежурила. Нары были двухэтажные, сплошные.
Как-то сильно простудившись, с высокой температурой, я была освобождена врачом от работы за зоной, и меня послали на кухню мыть котлы. После этого я вернулась в барак. Мы с Клавой Оделавадзе остались наедине до возвращения бригад с работы. Работали в лагере тогда по 12 часов, и у нас с Клавой было много времени. Разговорившись, она поведала мне, что Берия находится в родстве (не помню: не то приходится двоюродным, не то троюродным братом) со Сталиным. Надо сказать, что Берия в это время уже был наркомом внутренних дел СССР, сменив Ежова. Клава также сказала мне, что Берия очень жестокий человек. Несмотря на то, что ее муж до ареста общался с Берия вне работы, ездил с ним на охоту, он все же не пощадил его. При очной ставке с ее мужем Берия самым бессовестным образом нагло утверждал, что Оделавадзе в такой-то день и час встречался с контрреволюционной группировкой, которая разрабатывала вопрос о покушении на Сталина. Хотя весь этот день ее муж с Берия был на рыбалке, когда же на очной ставке с Берия Оделавадзе сказал об этом, то следователь избил ее мужа. Когда же ее муж, сбитый следователем, упал, то Берия еще толкнул его сапогом и вышел.
Тбилисская тюрьма была более доступна для жен арестованных. Они, в частности Клава, довольно свободно общались со своими мужьями в тюремной камере. Это позволило мужу Оде
294
ВОСПОМИНАНИЯ
лавадзе рассказать ей обо всем, что ему пришлось испытать во время следствия. Когда он категорически отрицал свою причастность к заговору по убийству Сталина, его поместили в карцер, который представлял собою небольшую комнату с цементным полом Посреди комнаты имелись два столбика высотой около метра, на которых умещались лишь ноги заключенного. Его ставили на эти столбики, а потом карцер наполнялся водой почти до самого верха столбиков, так что заключенный должен был стоять на этих столбиках, не Шевелясь, окруженный со всех сторон водой. Когда же он терял сознание и падал, то вода из карцера сейчас же спускалась в люк, заключенного поднимали, приводили в чувство, вновь ставили на столбики, и вновь карцер наполнялся водой. И так до тех пор, пока заключенный не подписывал предъявленные ему сфабрикованные обвинения.
* * *
По окончании земляных работ на строительстве двух аэродромов нас - "жен" - направили на строительство портпричала на Северодвинской губе. (Хочу заметить, что сравнительно недавно я услышала по радио, что один из аэропортов под Архангельском, в котором заложен мой труд, реставрирован).
В это время шла Великая Отечественная война, и в лагерь поступало много заключенных из Эстонии, Латвии и Литвы. Нас стали водить на работу под усиленным конвоем. Строй мы не могли ни в коем случае нарушать - сейчас же на нарушителя набрасывалась собака. Она могла не только здорово покусать, но и загрызть насмерть. Латыши, литовцы и эстонцы, не привыкшие к такой нечеловеческой жизни, часто падали замертво, не доходя до места работы, и мы, чтобы не нарушать строя, должны были идти прямо по их телам. Это было ужасно !!
На строительстве портпричала мы работали одни, нигде поблизости не было других бригад, их водили куда-то дальше с собаками.
В это время море уже начало штормить, и случалось, что дамбу, которую мы днем засыпали гравием и песком, ночью шторм смывал всю в Белое море, и работа начиналась снова и
АЛ. Холмогорова
295
снова. Это был поистине "сизифов труд". И все же в конце концов мы осилили строительство портпричала. К нам стали приходить корабли из Америки и Канады.
Мы были удивлены, что они осведомлены, кто мы. На ломаном русском языке они предлагали нам эмигрировать на их корабле в Америку или Канаду, бросали нам печенье в пачках и папиросы. Но, что хочу заметить, никто из нас - "жен" - не поехал в эмиграцию и даже редко кто соблазнялся подобрать брошенные нам пачки печенья и папирос. Наша гражданская гордость, оказывается, еще не умерла, и она не позволяла нам унизить так нашу Родину.
Наступил 1945 год - год моего освобождения. Однако думать о полной свободе я не могла, так как прошли слухи, что нас - "жен" - механически ссылают в Красноярский край на поселение.
Из-за тяжелейших, непосильных работ и нервного напряжения, при наискуднейшем питании, я опять оказалась в стационаре. У меня открылась пеллагра 2-й степени, т.е. такое истощение организма, когда он, не получая пищи извне, начинает питаться собою: в первую очередь при этом страдает кишечник, он становится стекловидным. Когда же кишечник окончательно "остекленеет" и пища им уже не может всасываться, то человек неизбежно умирает. Но это пеллагра 3-й степени. У меня она была 2-й, т.е. кишечник еще не совсем "остекленел", но все же пищу стал усваивать плохо, начались постоянные поносы, изнурявшие меня. У меня сильно отекли живот и ноги. Но долго лежать в стационаре не было возможности, слишком много было пеллагриков. Какое-то время, кажется, еще с месяц, меня продержали в стационаре в качестве судомойки. Там со мной произошел очень интересный, прямо анекдотический случай. Как-то лечащий врач уехал на центральный участок лагеря за медикаментами. В стационаре осталась я и медсестра Армик. Я не помню ее фамилии, она была армянка и очень хороший человек. Так как отсутствие врача несколько затянулось, она попросила меня помочь ей произвести осмотр больных. При этом она сказала им, что будет осматривать новый врач, т.е. я. Больные, в основном, были пеллагрики. У них открывались на этой почве
296
ВОСПОМИНАНИЯ
наружные раны. Армик их промывала и бинтовала. Но вот пришел больной, худой, как скелет, сильно простуженный. От кашля он не мог дышать. В аптечке стационара не было никаких лекарств, кроме вазелина. Важно осмотрев этого больного, я со всей серьезностью сказала Армик: "Сделайте ему вазелиновую повязку на всю грудь". И что же? Эта повязка согрела несчастного больного и облегчила ему дыхание. Когда вернулся врач и отменил вазелиновую повязку, то больной был так возмущен, что сказал доктору: "Не врач вы, а коновал. Вот та была врач, действительно врач!"
Потом меня направили "на поправку" в прачечную стирать белье уголовников. Заведующая прачечной была "бытовичкой". Бе осудили за сделанный ею незаконно кому-то аборт. Тогда это категорически запрещалось. По специальности она была врач-гинеколог.
Она пожалела меня и почти тут же перевела на глажку белья для вольнонаемных сотрудников лагеря. Семья полковника Хахардина - начальника Ягринлага - тоже присылала свое белье в нашу прачечную. Гладила его я. Утюг был угольный, нет-нет да и просыплется пепел на какую-нибудь вещь, особенно не везло пододеяльникам, несмотря на все мои предосторожности. Конечно, я замывала это пятно, но след, хотя и мало заметный, все же оставался, а "полковничиха" была очень строгая: чуть что - присылает белье обратно, причем все помятое. Порой белье раза по три возвращалось обратно. И хотя стирать приходилось не все, но гладить все. Тогда я исхитрилась и решила не только гладить вещи, но и чинить их. Это главным образом касалось чулок и трико. Мы даже сделали в слесарной мастерской, которая была в зоне, специальный крючок, которым можно было поднимать спущенные на чулках и носках петли. "Полковничиха" немного утихла, а потом опять начала придираться. Тогда я начала прикладывать к проглаженному белью маленький подарочек в виде вышитой вещички. Потом придумала даже делать матрешек для чайников. Заведующая прачечной выдавала это за свою работу, хотя она снабжала меня лишь материалами. Работы было много, но я рада была работать в тепле.
А.А. Холмогорова
297
Однажды пришел к нам в прачечную начальник нашего участка Мордухович (он отбывал срок по бытовой статье - за растрату) и сказал заведующей прачечной, что участок собирается организовать при столярной мастерской игрушечный цех, и он намерен перевести ее туда для изготовления игрушек. Тут она призналась, что это не она делает игрушки, а я. После этого меня перевели на работу в игрушечный цех. Столярная мастерская изготовляла деревянные болванки - головки кукол, а я, в качестве бригадира, и еще две старушки из Западной Украины раскрашивали эти головки, пришивали туловища и ноги, шили им платья и шапочки. Куклы получались довольно приличные. Их продавали в магазине. Одновременно я делала и матрешек -грелки для чайников и Дедов Морозов для елки. Шила также, вернее, натягивала разные ткани на каркасы абажуров, плетя при этом для них кисти.
В эту мастерскую иногда приходил по делам завхоз участка Михаил Моисеевич Гааз - украинский еврей, отбывавший в Ягринлаге второй срок. Первый срок он получил, будучи директором ресторана в Киеве и растратив государственные деньги. Второй — за укрывательство хищений начальства этого лагеря, взяв всю вину на себя. За это начальство ему мирволило. Он имел отдельный домик, и при нем даже был дневальный. Одна из наших "жен" - Лиля Фрейтаг (не помню, кто был ее муж, но он был немец и расстрелян, а сын угнан в Германию) начала сожительствовать с Гаазом. Хотя в лагерях это строго запрещалось, начальство Ягринлага в этом Гаазу не перечило, и Лиля жила у него в доме. Гааз был расконвоированным и мог купить кое-что в магазине. В частности, он купил Лиле отрез на платье. Надо сказать, что мы - "жены" - давно оставили мечту носить что-нибудь свое. Мы обязаны были летом ходить в черных, лагерного покроя, платьях, а зимой - в ватных, списанных в армии, старых брюках, в рваных телогрейках или бушлатах, в ботинках из белого полотна на деревянной подошве, или кожаных, 3-го срока, невероятного размера, или в бахилах (стеганные на вате сапоги) с "галошами" из старых автомобильных шин. На телогрейках и бушлатах во всю спину были написаны белой краской наши номера.
298
ВОСПОМИНАНИЯ
Итак, Лиле Фрейтаг Гааз купил отрез на платье. Она работала тогда в столярной мастерской, кажется, варила клей. Получив в подарок отрез, она обратилась ко мне за помощью. Я помогла ей сшить это платье. Оно шилось не на машинке, а на руках. И с этого началась наша дружба.
Так как Гааз искренне любил Лилю (она была красивая и имела доброе сердце), то хорошо относился и ко мне, называл меня сестричкой. Имея огромное влияние на начальство лагеря, он исхлопотал мне замену высылки в Красноярский край на высылку в город Александров Владимирской области. Более того, за месяц перед выходом на свободу меня взяли на работу в больницу судомойкой, где Лиля Фрейтаг была уже заведующей. И там начали меня "поправлять". Действительно, я приобрела более человеческий вид, хотя и живот, и ноги все еще были сильно отекшими. Женщина - врач больницы тоже хорошо ко мне относилась, так как я ей кое-что вышивала. Она разрешила Гаазу после моего освобождения привезти меня к ней в Молотовск, где она жила, и я у нее пробыла, кажется, два дня.
Когда я работала в больнице, то там лежал один больной-" доходяга" из г. Александрова, некий Брюханов. На воле он был директором Александровского торга и за растрату был осужден на 10 лет. Он там и умер. Узнав через Фрейтаг, что я еду в Александров, он снабдил меня письмом к своей жене, Александре Павловне, с просьбой приютить меня, а Гааз это письмо вручил мне уже за зоной лагеря. (Скажу, что сам Гааз, не отбыв второго срока заключения, умер).
Когда я приехала в Александров, то Александра Павловна Брюханова очень хорошо приняла меня с весточкой от мужа. Позже, когда я с ней подружилась, она призналась мне, что, увидев мой живот, опасалась - не беременна ли я от ее мужа. (Она не представляла, каким "доходягой" стал ее муж, как, впрочем, и я, и нам было не до романов).
* * *
В Александрове я явилась в НКВД и зарегистрировалась. Там мне сказали, что я не имею права никуда выезжать без их
АЛ. Холмогорова
299
ведома. Затем я стала искать работу, которую быстро нашла в качестве машинистки горпромкомбината, в ведении которого были столярная, сапожная и швейная мастерские, сапогова-ляльный цех, где работали в основном слепые, гончарный цех. Директором был Михаил Семенович Макаров, прекрасной души человек. После войны народ жил очень бедно. Хлеб и продукты выдавались по карточкам. Первое, что для меня сделал М.С. Макаров, так это выписал авансом новую телогрейку, потом из моего бархатного пальто, которое было изрядно испорчено лагерными прожарками, в швейной мастерской ГПК сшили мне жакет на вате. Он же выписал мне по государственной цене валенки - хорошие, белые валенки. М.С. Макаров познакомил меня с директором Александровского мясокомбината, чтобы я за натуру - колбасу, субпродукты и кости - печатала мясокомбинату всевозможные отчеты. Своей машинки у них не было. Таким образом, мой быт начал понемногу налаживаться. М.С. Макаров познакомил меня со своей женой, тоже очень доброй, сердечной женщиной, и она дала мне из своих запасов картофеля, лука и других овощей.
Единственное, чего мне не хватало - это встречи с сыном, которого я восемь лет не видела и почти ничего о нем не знала, так как все эти годы была лишена переписки. Правда, иногда мне удавалось написать ему письмо и даже один или два раза получить ответ. Из этих писем я узнала, что сына взяла Лика, сестра мужа, и живут они на Большой Молчановке, в той же маленькой комнатке, где раньше жила Лика со своими родителями.
Но как поехать в Москву, если мне туда въезд запрещен? Немного оглядевшись, я встретила в Александрове и других, бывших заключенных "жен", в частности, врача-терапевта -Левину, не помню ее имени-отчества. Ее муж был тоже врачом, работал в "кремлевской " больнице.
Встретила также Антонину Алексеевну Парфенову, с которой мы разлучились, когда меня этапировали на Север. Встретила еще и Никонову Ксению Александровну - жену заместителя начальника ПУРа Красной Армии. Ее муж был расстрелян по "делу" Тухачевского и др. Ксения Александровна обладала
300
ВОСПОМИНАНИЯ
великолепным, широкого диапазона голосом: контральто, меццо-сопрано, колоратурное сопрано. Она даже неплохо подражала нашему отечественному "соловью" - артистке Неждановой.
Родилась и выросла она в Загорске, в Троицко-Сергиевской лавре. Кто был ее отец, я не знаю, она о нем ничего не говорила. Мать же ее вышивала ризы для священников лавры Ксения Александровна до революции окончила гимназию. Петь она научилась в лавре в церковном хоре. Бе там услышала великая русская певица Нежданова и за свой счет направила учиться в Московскую консерваторию. Это было до революции. Однако закончить консерваторию Ксения Александровна не смогла, так как вышла замуж. Это было уже в начале революции.
Бе муж Никонов до революции учился в кадетском корпусе в Петербурге; во время революции перешел на сторону Красной Армии.
Как жена военного Ксения Александровна всюду следовала за мужем, в связи с чем ей пришлось вести бивачный образ жизни. Всюду, куда посылали ее мужа, она организовывала концерты. Из Александрова Ксения Александровна выехала в 1948 году, кажется, в Воронеж, или сначала еще куда-то, а потом в Воронеж. Мне думается, что своим отъездом она избежала второго ареста и заключения, которому подверглась я.
В Воронеже Ксения Александровна работала уборщицей в больнице, где тоже организовала хор. Местные власти прознали про хор больницы и про ее руководителя и привлекли Ксению Александровну к организации самодеятельности из отбывших срок и проживающих в Воронеже бывших заключенных, в основном уголовников, чтобы они были на виду в свободное от работы время и имели интересное и полезное занятие.
Создание такого хора было нелегким делом. Бывшие уголовники не сразу пошли в хор. Надо было их привлечь, вернее, заворожить прекрасным исполнением песен. Их сначала приглашали присутствовать на репетициях, что они также делали неохотно. Были использованы те бывшие уголовники, которые попадали в больницу. К ним приходили их друзья тоже из бывших уголовников, им тоже давались приглашения. Потом постепенно их вовлекли в хор. Работать с ними, как мне говори
А.А. Холмогорова
301
ла позже Ксения Александровна, было трудно: у них полностью отсутствовала дисциплина, не исключены были и хулиганские выходки. Однако с этой задачей она справилась с честью, за что Ксению Александровну Ииконову наградили орденом.
В Александрове она работала в парикмахерской, где была и кассиром, и уборщицей. Жила тоже в парикмахерской. Встретившись с ней случайно, я потом часто заходила в парикмахерскую, где после работы мы приятно проводили время: топили печку, готовили себе ужин, который часто состоял из оладий, испеченных из мороженой картошки, собранной в поле после копки картофеля. В эти вечера Ксения Александровна услаждала меня своим пением. В воскресные дни летом мы уходили в поле, и там она тоже пела.
В 1958 году я вновь встретила Ксению Александровну, но уже в Москве. Она опять-таки занималась своим любимым делом - пела. Пела в хоре старых большевиков. Умерла Ксения Александровна от рака желудка в военном госпитале в Москве, где ее старший сын работал военврачом.
Когда я отбывала ссылку в Александрове, кто-то подсказал мне, как незаметно попасть в Москву. Для этого нужно было из Александрова пройти по железнодорожным путям километра два-три, потом сесть на товарный поезд и доехать до станции Загорск, а там дачным поездом добраться до Москвы: на таких поездах редко проверяли документы. Итак, моя мечта повидаться с сыном, кажется, могла осуществиться. Какое счастье !
Я так и сделала, сказав об этом директору горпромкомбина-та М.С.Макарову. Спешную печатную работу я выполнила, задерживаясь на работе. Таким образом, у меня было два или даже три дня, включая воскресенье. Об этом я уведомила Лику. Однако, приехав в Москву, я не застала никого дома. Сосед по квартире сообщил мне, что они у приятельницы Лики - Берты Осиповны Опериной, и дал ее адрес. Я пошла туда.
Встреча была трогательной и теплой. Кема (мой сын) воскликнул: "Теперь у меня две мамы!" Он Лику называл матерью, она его усыновила и вообще всем говорила, что он ее родной сын. Впрочем, она на это имела полное моральное право. Она любила Кемера и отдавала ему все возможное и невозможное,
302
ВОСПОМИНАНИЯ
чтобы выходить, вырастить и дать ему высшее образование. Поздно вечером мы пришли в комнату Лики, и, переночевав там и недолго пробыв днем с сыном, в воскресенье же я отправилась обратно в Александров.
О Михаиле Семеновиче Макарове и его жене у меня осталась на всю жизнь добрая память. Почти каждый месяц он выписывал мне ордер на валенки. Одну пару валенок я отвезла сыну, который ходил в рваных чулках и очень старых ботинках. Другую пару я продала за ту же цену, что уплатила сама (50 с чем-то рублей, на базаре они стоили 400-500 руб.), старшему другу и воспитателю моего сына, который жил с ним в одной квартире. У него не было одной ноги. Бели не ошибаюсь, он был литератором. Во всяком случае, именно он приобщил сына к литературе: сын даже начал пописывать стишки, причем довольно высокого нравственного содержания Мне помнится строфа из одного его стихотворения: "Надо копать глубже себя и огород, тогда все, что нужно, хорошо взойдет". Какое-то его стихотворение было опубликовано в журнале "Пионер".
Итак, три пары валенок я легко использовала: одну - себе, другую - сыну, третью - воспитателю сына (не помню его имени). А куда девать четвертую пару, на которую добрый М.С. Макаров мне выписал ордер? Идти на базар и продавать там по спекулятивной цене я не могла, хотя в Александрове это широко практиковалось. Слепые рабочие сапоговаляльной мастерской запросто ходили на базар и продавали валенки своей валки. Через свою подругу Никонову Ксению Александровну я все-таки решилась продать эти валенки на рынке. Так было, кажется, два раза. Но это меня смущало, да и выгоды от этого было мало: все, что приносила мне Ксения Александровна, я делила пополам. Какие-нибудь 150-200 рублей, вырученные за валенки, обеспечивали мне лишь 1,5-2 буханки хлеба весом в 1 килограмм - тогда такие цены были на хлеб на рынке. Однажды я сказала об этом М.С. Макарову, заявив, что мне претит и то, что я втягиваю в это дело свою подругу, и то, что это дает мне мало прибыли. Сама же я не могу идти на базар продавать валенки. Тогда М.С. Макаров выхлопотал мне в Александровском горкоме карточку для собаки. На "собачью" карточку куда больше, чем
А.А. Холмогорова
303
на нашу, давалось продуктов. Меня же перевели по штатному расписанию в рабочие, а на рабочую карточку тоже давали больше хлеба, кажется, 700 граммов. Таким образом, я зажила лучше, хотя хлебом, как таковым, старалась пользоваться поменьше. Я делала так: несколько дней не покупала хлеб, затем отоваривала карточку сразу белым хлебом, которого давали несколько меньше, и везла его в Москву сыну. На мясокомбинате покупала кости и причитающуюся мне за работу колбасу, не помню сколько, кажется, два килограмма, и тоже везла все это сыну.
Так прошло три года. Я работала в горпромкомбинате и продолжала печатать для мясокомбината. Правда, Михаил Семенович - мой покровитель - был переведен на новую работу -директором кирпичного завода. Его место занял другой директор, который пришел с фронта. Он взял нового секретаря-машинистку, а меня перевел в гончарный цех браковщиком. Машинописную работу для мясокомбината мне уже приходилось исполнять только после работы, когда пишущая машинка была свободной.
В конце 1947 года я переехала от Брюхановой (у нее был собственный деревянный домик на окраине г. Александрова, с двумя комнатками и кухней, где за перегородкой спала я) в комнату, которая принадлежала горсовету и находилась при "Доме колхозника". Комната была небольшая, на втором этаже, полутемная, так как окно комнаты выходило на лестничную площадку. В ней жила до меня жена репрессированного и загубленного кинорежиссера Гатуева. Гатуев до своего ареста жил в одном доме со мной, в Калашном переулке в Москве. Его жену - Фатиму - я знала хорошо с юности. Встретившись с ней в Александрове, куда она была выслана из Москвы, я возобновила знакомство. Когда же она решила изменить свое место ссылки, чтобы соединиться с сыном, который тоже был выслан, и получила на это разрешение, то она помогла мне занять ее комнату. Фатима работала на вокзале маникюршей и хорошо знала всех высокопоставленных дам Александрова. Через них-то она и выхлопотала мне прописку в ее бывшей комнате. В комнате была голландская печь. Но так как она была очень большая, то
304
ВОСПОМИНАНИЯ
пилась из коридора, а дров тогда было мало, то я ее не топила, а пригласила печника, и он соорудил мне кирпичную, с чугунным верхом, плиту в самой комнате. Кроме того, у меня оказалась электроплитка, и летом я готовила на ней. В комнате стоял топчан, два деревянных стула, полка для посуды, железная этажерка, заменившая мне туалетный столик, и даже настольная лампа, правда, без абажура. Абажур, и очень красивый, я сделала сама; сшила также красивую матрешку, которой прикрывала стоявшую на столе электроплитку. В столярной мастерской горпромкомбината мне изготовили вешалку, на которую я вешала свои платья и верхнюю одежду. "Мебель", которая находилась в моей комнате, я купила почти что за ничто у Фа-тимы Гатуевой. Можно сказать, получила ее в подарок. Продала она мне также два волосяных матраца. Две подушки, одеяло и постельное белье мне подарила Лика. Кроме того, Лика отдала мне также драповое пальто ее отца на беличьей подкладке. Из верха пальто мне в горпромкомбинате тоже сшили пальто, а из беличьей подкладки я соорудила коврик на топчан. В общем, в комнате было, хотя и бедно, но уютно.
В Александрове я обжилась настолько, что в 1947 году пригласила к себе летом своего сына - погостить. Днем я была занята на работе в гончарном цехе, но он тоже приходил туда и очень интересовался работой гончаров. Вечером мы ходили гулять в городской сад. Однако погостил он недолго: ему, кажется, не очень понравилось у меня. Хотя они с Ликой жили тоже бедно, но я еще скуднее.
Несмотря на то, что в Александрове жизнь моя была сносной, все же я ее считала временной. Так как приближался конец моей ссылки - 2-го сентября 1948 года, я начала хлопотать о разрешении мне вернуться в Москву, к сыну.
* * *
Вместо ответа на мою просьбу в ночь на 8 апреля 1948 года ко мне явился сотрудник НКВД, и меня вновь арестовали и водворили в карцер Александровской тюрьмы. Карцер находился в полуподвале. Окно было зарешечено, но без стекла. На дворе
А.А. Холмогорова
305
было еще холодно, и я была одета в зимнее пальто. Но пальто с меня сняли. И вообще все вещи, которые я взяла с собой: простыню, одеяло, подушку и еще что-то, у меня отобрали и в одном платьишке поместили в этот холоднющий карцер.
В карцере были лишь нары, на которых лежала какая-то грязная рвань, остатки, кажется, бывшей ватной телогрейки. Я так продрогла, что к концу ночи решилась даже прикрыть ноги этой тухлой рванью.
Утром меня вызвали наверх, вернули все мои вещи и велели идти вместе с работником НКВД. Мы на легковой машине доехали до железнодорожного вокзала, затем сели в поезд и поехали, как я потом узнала, во Владимир, где у вокзала нас ждал "черный ворон", который привез меня во Владимирскую тюрьму. Там без проволочек заключили меня в камеру, которая находилась в так называемой башне Пугачева. В камере никого не было. Так как я очень устала и продрогла за ночь, то я прямо свалилась на пол и заснула. (Ни кровати, ни нар в камере не было).
Не знаю, сколько времени я спала, но меня разбудила корпусная. Она тщательно обыскала меня, опять залезла во все дырочки на теле. Но это меня уже не удивило. Забрав у меня вещи, в одном платье перевела меня в корпус и поместила в камеру, где находилась еще одна женщина, тоже заключенная. Как я потом узнала, это была жена брата Троцкого, не помню ее фамилии.
Владимирская тюрьма - очень строгая тюрьма, хотя содержалась она в исключительной чистоте. В камере, в которую поместили меня, стояли две железные кровати, на каждой было по матрацу и подушке в наволочке, с одеялом и даже совершенно новой простыней. Строгость заключалась в том, что на прогулку выводили всего на пять минут в маленький дворик, где по углам были вышки с охраной. Заключенным следовало идти строго попарно, с заложенными назад руками. Бели хотелось высморкаться или, скажем, почесаться, и вы, боже избави, перевели руку в нужном направлении, сейчас же с вышки раздавался свисток, и заключенный немедленно лишался прогулки и вновь водворялся в камеру. Разговаривать тоже строго за
306 ВОСПОМИНАНИЯ
прещалось. Заключенных часто переводили из камеры в камеру. И, странно, всюду были постелены новые, ни разу не стиранные наволочки на подушках и простыни.
Я пробыла во Владимирской тюрьме недолго - меньше месяца. В ближайшую ночь меня вызвал следователь.
- Вы распространяли слухи, будто бы ваш муж не виноват, - сказал он.
- Нет, я таких слухов не распространяла, так как жила очень замкнуто, общалась лишь с такими же женами - ЧСИР, которым не нужно было ничего говорить, они сами все знали. Но я неоднократно писала Сталину из лагерей и из ссылки заявления, в которых просила разобраться в деле моего мужа, так как его расстрел считаю трагическим недоразумением. Он никогда не был троцкистом и вредителем Он хорошо работал. Планы строительства заводов "Кемеровокомбинатстрой" выполнял и даже по некоторым объектам с превышением
- И это все, что вы можете сказать? "Да!
- Подпишите протокол.
Я подписала, и меня опять водворили в камеру, но уже другую, не в ту, из которой меня взяли на допрос, а в одиночку.
Войдя в камеру, я безутешно зарыдала. В камеру вошел дежурный по коридору. Это был довольно пожилой человек с добрым русским лицом Он стал утешать меня, сказал, что, хотя отсюда никто не выходит без срока заключения, но я должна себя к этому приготовить и не распускать зря нервы Он также сказал, что устал быть свидетелем непомерного горя ни в чем не повинных людей, что ему остается недолго до пенсии и он ждет не дождется того дня, когда сможет распрощаться с этой ужасной работой. Хотя ничего утешительного он мне не сказал, но я все же ободрилась и стала покорно ждать своей участи.
Через день, опять ночью, меня вызвал тот же следователь, но допрос ничего нового не дал. Он говорил, что я распространяю слухи, что мой муж не виновен. Я же настаивала на том, что никаких слухов я не распускаю, да и кто мне поверит, раз о нем было напечатано во всех газетах, но я действительно счи
А.А. Холмогорова
307
таю его невиновным и об этом писала Сталину. Опять меня водворили в камеру и опять в новую, в одиночку. Потом меня следователь вызвал днем и сказал, что бухгалтер, управляющий горпромкомбинатом и директор "Дома колхозника" товарищ Малов, где я последнее время жила, сказали, что я была исправным работником, и хотя они от меня ничего, в чем меня обвиняют, не слышали, но я была слишком заносчивой и держала себя скрытно. "Таким образом, гражданка Холмогорова, обвинение, предъявленное вам, к сожалению, не подтвердилось". Он так и сказал: "К сожалению". Тут я возмутилась:
- К сожалению? Вы сожалеете, что не нашли во мне врага нашей Родины. Вы сожалеете, что не нашли во мне преступницу? Невероятно!
— Оставьте ваши морали! Я устал от вас,— сказал следователь (к сожалению, я забыла его фамилию). - Распишитесь в протоколе.
Я расписалась. И опять конвоир повел меня, но не в тот подъезд, откуда привел, а совсем в другой. Оказывается, следователь задержал меня во время обеда, и конвоир привел меня в столовую тюремной больницы и велел хорошо накормить. Не знаю, кого кормили в тюремной больнице таким обедом, но после тюремной баланды, которой нас кормили, этот обед мне показался царским. Кроме того, поскольку следователь мне сказал, что предъявленные обвинения в отношении меня не подтвердились, я воспрянула духом: мне уже мерещилась свобода.
Но не тут-то было: я жестоко ошиблась. После того, как я съела больничный обед, конвоир снова повел меня в камеру. В этой камере не было железных кроватей, а только сплошные деревянные нары (одноэтажные) без подушек, матрацев и одеял. На нарах уже лежали две женщины. Как они позже сообщили мне, обвинения, предъявленные им, также не подтвердились. Когда я с недоумением рассказала о том, как следователь заявил мне, что предъявленные мне обвинения, "к сожалению", не подтвердились, одна из них, которая, кажется, работала в
308
ВОСПОМИНАНИЯ
НКВД, ответила: "Чему же тут удивляться? Разве Вы не знаете, что следователи находятся на сдельщине: чем больше они выявят преступников, тем больше получат жалованья".
Я ужаснулась: "Боже, что же такое делается?"
- Нужна бесплатная рабочая сила, уголовники-то не очень работают, - был ответ.
Как работают уголовники - я-то знала; как они получают в лагерях наибольшие пайки хлеба - основной пищи заключенных, целый день сидя у костров, и как мы, ни в чем неповинные люди, фактически их, по воле начальства, кормили, а сами превращались в пеллагриков. Заработанное нами отдавалось им
Как это ни удивительно, но в этой камере коридорные оказались порядочными людьми. Они строго следили за тем, чтобы обед не нарушался никакими вызовами: ни в баню, ни на прогулку. Разрешали нам даже громко говорить. Возбужденные мечтой о скором освобождении, мы даже смеялись. Одной из заключенных (она жила во Владимире) принесли передачу, которые сюда уже разрешались. В передаче были сырые яйца -это была, кажется, пасхальная неделя. Она предложила нам намазать желтком лицо, чтобы выйти на волю более "красивыми".
Мы так и сделали. Намазав лица яичным желтком, мы вытянулись на нарах и стали ждать, когда желток высохнет на наших лицах. В это время в камеру вбежала коридорная. Испуганная она начала дергать нас за ноги. А когда мы, как ни в чем не бывало, приняли сидячую позу, но все же с закрытыми глазами, она с облегчением сказала: "Фу, черти, что удумали, а я-то думала, что отравились".
В этой камере я пробыла недели полторы. Потом меня вызвали, выдали личные вещи, посадили в "черный ворон" и повезли.
"Куда? - конечно, на свободу", - подумала я. Но, оказывается, не на свободу. Меня привезли к какому-то зданию, ввели в кабинет и дали расписаться, что я по решению Особого Совещания приговорена к лишению свободы сроком на 5 лет, по статье 58, часть 1. Что она означает, я знала: "антисоветская аги
А.А. Холмогорова
309
тация", не доказанная. Затем меня на этой же машине отвезли за город, в пересыльную тюрьму. Кажется, она называлась "Покровская".
В этой пересыльной тюрьме меня поместили в большую, светлую камеру с окнами без "намордников". Окна выходили во двор тюрьмы и были открыты. В камере на сплошных одноэтажных нарах лежало и сидело много женщин. Как я потом узнала, здесь были и уголовницы, и бытовички, которые имели свои, доказанные следствием, преступления. Их судили настоящим судом Лишь одна я была осуждена Особым Совещанием без свидетелей, прокурора и защитника, лишь на основании протокола следствия.
Это было в 1948 году, т.е. когда давались очень большие сроки заключения - до 25 лет и даже "вышка" (расстрел). Мои 5 лет в те годы казались "детским сроком".
Рядом со мной лежала женщина, которую осудили на 10 лет. Она была медсестрой во владимирской больнице, где ее муж работал главным врачом. Она рассказывала мне, что ее посадила другая медсестра, которая работала в той же больнице, что и она. Эта сестра заявила в НКВД, что будто она говорила, что у нас в стране голод, даже хлеба не хватает. Фактически говорила это не она, а та самая медсестра, а она лишь "поддакнула". Это инкриминировалось как "контрреволюционная агитация".
Так -как в камере было очень тесно и, несмотря на открытые окна, душно, воняло "парашей", то я стремилась всеми способами выйти под каким-либо предлогом из камеры. Предлогом оказались мойка полов в коридоре, а также наряды на сельскохозяйственную работу. Так как у меня был 5-летний срок заключения, то меня охотно посылали на эти работы. Однажды, возвращаясь с работы за зоной, я увидела мужчину и женщину, идущих, мило обнявшись, в зону пересылки. А когда я пришла в камеру, то моя соседка-медсестра, радостная, сообщила мне, что ее муж принес ей теплые вещи. Я рассказала, что видела мужчину и женщину, которые направлялись к нам в зону. Описала их одежду и внешность. Я хотела ей сделать приятное,
310
ВОСПОМИНАНИЯ
No comments:
Post a Comment