выдают, заели вши, нормы не выполняем, потому что доходим, блатные отбирают пайку...
Проверяющий молча посмотрел на начальника лагеря. После долгого молчания сказал:
- Разберемся.
Разумеется, все осталось по-прежнему. Хотя бригадира нашего стало побаиваться даже начальство, мы продолжали все также изнурительно работать, "доходить" и умирать. Умерших сбрасывали в загодя вырытый ров. Через год от тех девяноста осталось в живых двенадцать. Много позже мне довелось узнать, что начальника нашего лагеря расстреляли. Но не за садизм и убийства, а за "контрреволюционный саботаж" - невыполнение плановых заданий. Теперь, поди, его вдова и дети считаются "лицами, пострадавшими от политических репрессий".
А тогда... Однажды меня вызвали на вахту: свидание с сестрой. Переступив порог, я сразу же увидел Аню, она рассеянно посмотрела на меня, на приведшего меня надзирателя... Узнала меня по голосу - после моего: "Здравствуй, Аня!" Как она испугалась! Из всего нашего тогдашнего короткого бессвязного разговора я запомнил только ее вопрос: "За что они тебя так?"
Невольно приходят на память слова подполковника Волкова, начальника Томского управления МТБ, вызвавшего меня однажды на беседу: "Парень ты боевой и - по дневникам твоим судя - неглупый. И повесть твою я прочитал с большим интересом. Но сейчас, к концу следствия, ты, наверное, понял, каким тебе следовало быть, чтобы иметь право называться нашим, советским человеком. Должно быть, друзья твои университетские будут говорить, что не за что тебя было сажать. Твой арест послужит предупреждением для всех, что на страже идеологии стоят не только комсомольская и партийная организации, но и чекисты. От таких, как ты, завтра можно ожидать не только разговоров, но и действий. Такие болезни можно вылечить лишь на ранней стадии." Да, ничего не скажешь, радикальная терапия.
Л_Е Кропочкин
231
Конечно, я с этим смириться не мог. Написал жалобу лично Сталину. Там были такие слова: "Дорогой наш полководец, мы твои солдаты, верой и правдой служившие тебе и Родине, ... Мы спасли тебя и твоих министров от немецкой петли, а сейчас органы МТБ чинят над нами произвол и расправу... Дорогой вождь, помоги нам, твоим солдатам, восстановить справедливость!" Самым сильным аргументом в жалобе было (как мне казалось) то, что в моем деле лежит Грамота с благодарностью за Его подписью плюс медаль с Его профилем. Лагерные знатоки считали, что результатом непременно будет мое освобождение: фронтовик, в плену не был, медали, и главное - Грамота.
И вот, однажды, уже в сентябре, вызывают меня на вахту: "Собирайся с вещами". Ну, вот, -обрадовался я, - освобождают! Но отправили меня под конвоем в Томск. Врезалось в память, как шел я хотя и под конвоем, но воображая, что иду на свободу. Рядом со мною девушка лет 18-20. Разговаривать запрещено, но мы заговорили и конвоир промолчал. Галя из Западной Украины, осуждена на пять лет. Отца с матерью арестовали раньше. Ее преступление состояло в том, что однажды вынесла воды напиться трем хлопцам Напоила и забыла. А через два года, когда ей исполнилось 18 лет, в ее день рождения за нею пришли. На допросах мучили, требовали раскрыть "связи с бандеровским подпольем", обещали, если опознает этих парней, то ее сразу отпустят. Но кого она могла опознать через 2 года? Убедившись, что она, в самом деле, ничего не знает, дали пять лет "за оказание помощи бандеровцам". Пошли этапы, пересылки... Из асиновского (Томская обл.) женского лагеря попала на расконвойку сюда в Горевку. Теперь, вот, новый этап - куда? "Тебя, - сказала она, - может быть, и отпустят, а нас "бандеровцев" - ни за что". Я, как мог, успокаивал ее, говорил, что с расконвойки отправляют на этап только на освобождение...
На ночлег остановились в ветхом домишке на станции Яш-кино... Проснулся от крика, в следующее мгновенье в комнату вбежала Галя. Конвоир, не ожидая встретить отпора от заключенной, пытался ее изнасиловать. Она шепотом просила меня защитить ее. Остаток ночи мы просидели, прижавшись друг к
232
ВОСПОМИНАНИЯ
другу. Решили, что если конвоир будет нас выводить, то мы выйдем только вместе. Но все было спокойно. Вероятно, он вспомнил, что в случае чего может сам схлопотать срок - не за изнасилование, конечно, а за "связь с заключенной". Наш совместный путь продолжался до пересыльного лагеря на ст.Яя, где она осталась, меня же отправили в новосибирскую пересыльную тюрьму, что на ул.1905 года. Теперь напротив того места, где была эта тюрьма, в Нарымском сквере поставлен закладной камень - знак будущего памятника сибирякам - жертвам репрессий Советской власти.
В пересыльной тюрьме соузники объяснили мне, что везут меня не на свободу, а за "довеском": Генеральный прокурор опротестовал все пятилетние приговоры по 58-й статье как необоснованно мягкие. - Абсурд! - решил я. - Как можно, не вникая в каждое дело, решать, обоснован приговор или нет?
Через десять дней я убедился в этом. Тот же Томский областной суд, тот же зал, тот же во весь рост портрет Сталина за спинами судей. Прокурор, защитник, секретарь, подсудимые. Вопросы, ответы, выступления сторон. И: "Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики... статья 58, п.п. 10 и 11 УК РСФСР... к лишению свободы сроком на 10 лет. - Чему вы улыбаетесь, подсудимый? - спросил меня прокурор. - Смешно, - говорю, - у вас адвокат вместо защитительной речи произнес обвинительную." Теперь улыбнулся прокурор.
БАЙКОНУР - ЭТО НА ЗАПАД ОТ ДЖЕЗКАЗГАНА
Выгрузились на станции Новорудное. Конец февраля 1949 года. Солнечно.
Чистое голубое небо и степь. Но некогда любоваться этой благодатью. Построение. "Первая пятерка, пять шагов вперед, ... вторая... третья... Не оглядываться, не разговаривать!" Проходим метров 200 и грузимся в неправдоподобно маленькие вагоны узкоколейки, приспособленные для перевозки заключенных. Погрузились быстро, но потом потянулись часы ожидания: то ли один конвой никак не мог передать нас другому, то ли еще
А.Е Кропочкин
233
что. Наконец поехали. Между тем похолодало, пошел снег, поднялся все усиливающийся ветер. Через какое-то время поезд остановился. Вокруг бушевала ревущая степная пурга, которая, казалось, вот-вот унесет наши игрушечные, продуваемые насквозь вагончики вместе с нами. Мы сидели, прижавшись друг к Другу. Но потом стало теплее - это вагоны занесло снегом. Так в кромешной тьме прошло неизвестно сколько времени. И тут все ощутимей стала духота. Надо было открыть вентиляционные люки, но где они, найди их в непроглядной тьме, когда не знаешь, как они выглядят на ощупь. Выбили через решетку оконце, но это не помогло, за окном плотно спрессованный снег, под которым мы оказались заживо погребенными. К тому же в этих вагонах не предусмотрен ни туалет, ни параша; запахло мочой, испражнениями. Положение становилось критическим. На наши истошные крики, колотье в стены никто не отзывался.
И вдруг, когда уже стали путаться мысли, меня осенило. Я вспомнил, как еще в 1938 году мы не то 8, не то 10 суток ехали по набору обкома комсомола из Новосибирска во Владивосток поездом, который почему-то называли "Максимкой"; ехали, хотя и в пассажирском вагоне, но на общих нарах, без постелей. Когда становилось жарко, я поворачивал над собой диск с окошечком так, что открывались такие же окошечки в потолке, и через них со свистом врывался холодный воздух. Такой же диск должен быть и здесь где-то посреди вагона! Долго шарил по потолку руками, нашел-таки этот диск, но он приржавел, не прокручивается. Снял ботинок, бью по диску каблуком - не помогает. -Ногой его! - посоветовал кто-то. Четыре человека подняли на руках пятого, и он стал бить ногой в то место, куда я ее направлял. Наконец, оттуда посыпались проржавевшие куски жести, и из образовавшегося отверстия потянуло холодом (очевидно, конвой освободил от снега вентиляционные грибки на крыше, он как-никак отвечал за доставку нас до места назначения живыми). Мы стали подносить к нему по очереди тех, кто потерял сознание. Как только человек открывал глаза, подносили следующего.
234
ВОСПОМИНАНИЯ
Прошло еще немыслимо долгое время, которому мы, впав в оцепенение, потеряли счет. Снаружи послышались еле различимые голоса, скрежет по стене, обозначился тусклый квадрат зарешеченного окошка, удары, треск отдираемой решетки, звон стекла, разбиваемого прикладом автомата. В окне появилось лицо конвоира. - Всем сидеть на полу, в окно не высовываться, стреляю без предупреждения. - Пить! Пить! - Молчать! А то сейчас напою. - Пить...
Минут через 15 в окошко просунули кусок слежавшегося снега, другой. Оттесняя друг друга, мы набросились на снег и не столько разобрали его, сколько растоптали. В окне появилась улыбающаяся физиономия казаха в лисьем малахае. - Что, фашист, жить захотел? - Значит, вот кто откапывал поезд -местные жители. За стенами слышались крики, мат, рев верблюдов. Пурга, по-видимому, утихла.
Во второй половине дня нам забросили соленой рыбы и по кусочку хлеба. Снова крики: - Пить! — И снова куски снега.
Наконец, раздалась команда: - По пять человек - на оправку выходи! - Под дулами автоматов выбираемся из вагонов, справляем нужду у самого вагона и - обратно. - Следующая пятерка - выходи...
Где-то в полночь двинулись в обратную сторону. К утру вернулись на станцию, с которой двое с лишним суток тому назад выехали.
Так судьба отвела наши пути от Байконура. Позже я узнал от тех, кому довелось побывать в этом небольшом лагпункте -почтовый ящик 392/7 - Степлага. Там было угольное месторождение. Глубина 100 м, толщина пласта - 60-100 см. Техники для таких пластов нет, но заключенные могут работать и без нее. Кайло, саночки, точнее деревянное корыто с лямкой через плечо, которое можно тащить только на коленях, - вот и весь инструмент. Выпрямиться можно только у шахтного ствола, где уголь пересыпался в бадью, поднимавшую его на-гора. И опять - ползком к забою. Наколенники и рукавицы после 5-6 смен превращались в лохмотья. А выдавались они сроком на месяц. Тогда на колени привязывались куски старых полу
А.К Кропочкин
235
сгнивших телогреек, которые кучей лежали у ствола. Охраны труда - никакой, обвалы - рядовое явление. Редкий день проходил без того, чтобы на поверхность из шахты не выволакивали труп.
Новички привыкали к этой каторге мучительно. По ночам им снилась все та же шахта, они кричали: "Спасите!" Но ежедневные спуски в шахту, как в могилу, приводили их к отупению, безразличию к собственной судьбе. В сочетании с постоянным недоеданием все это быстро заканчивалось лазаретом и "деревянным бушлатом".
v
А космодром Байконур, получивший название от этого поселка, на самом деле находится от него на расстоянии 400 км у железнодорожной станции Тюра-Там.
Привезут в Джезказган в вагонзаке ... О. Сулейменов
Это была та джезказганская медь, добыванъя которой ничьи легкие не выдерживали больше четырех месяцев. А. Солженицын
МЕДНЫЙ КОТЕЛ1
От станции до лагеря около четырех километров. Идем в колонне по пять, взявшись - по требованию конвоя - под руки, по талому снегу, перемешанному с песком В высоком голубом небе трели жаворонков.
Справа от меня высокий, широкий в кости человек лет шестидесяти со сморщенным лицом. Он все тяжелее опирается на мою руку. Шепчет, не глядя на меня: "Не бросайте меня..." До
1 По-казахски это звучит «Джезказган».
236
ВОСПОМИНАНИЯ
гадываюсь, что рядом со вшою крайне истощенный человек, еле переставляющий ноги. А я уже и сам начинаю спотыкаться, правая рука онемела. Сосед слева смотрит на меня недоуменно, я глазами показываю ему налево, тот, поняв, крепче прижимает мою руку, поддерживает меня. Так в тройной связке подходим к лагерю. Нам велят сесть на снег, не нарушая "пятерки". Подопечный мой сразу же упал головой мне на колени. При команде "Встать!" мне не удается его поднять. "А там что, особое приглашение нужно?" - Он не может встать,- говорю конвоиру. "Все встали, а он не может. Ничего, здесь быстро вылечат". Принесли носилки и унесли бедолагу1 в лагерь, поразивший всех нас четырехметровой высоты каменными стенами с колючей проволокой поверху и массивными стальными воротами.
- Отсюда выхода; пожалуй, уже не будет,- подумалось тогда, вероятно, многим из нас.
Лагерь был укомплектован, в основном, осужденными на 15-25 лет - бандеровцы, власовцы, поляки, немцы, румыны, венгры, чехи, русские, красные, белые. Мы с нашими десятью годами были там малосрочниками. Нас разбросали по разным бригадам.
Утром натягиваем на себя шахтерскую робу, чуни, подвязывая их обрывками проволоки. Столовая - 300 граммов хлеба, миска баланды, несколько ложек овсянки. Развод. За воротами нас окружают автоматчики с собаками и ведут голой степью к шахте. Идем привычным строем по пять, взявшись под руки -чтобы не сделать "шаг-влево-вправо-конвой-стреляет-без-предупреждения". Небольшой шахтный двор. "Садись!". Садимся прямо в лужи от тающего снега. Что-то нас ждет? Разговаривать запрещено.
1 Так состоялось мое знакомство с бывшим советским послом в Англии и замнаркома иностранных дел Иваном Михайловичем Майским После лазарета он стал заведующим лагерной пекарней, и мы с моим дружком Володей Хоменко после работы в шахте часто приходили к нему, чтобы за подноску мешков с мукой наесться от пуза теплого хлеба с квасом После этапов, следственных и пересылочных тюрем этот хлеб помог нам выжить. Но не прошло и полгода, как (после покушения на него) его убрали, с лагпункта, завпекарней поставили какого-то чеченца и тот стал брать в подсобных только своих земляков.
A.R Кропочкин
237
Через полчаса октуда-то из-под копра появились три человека в таких же, как мы, робах с зажженными лампами-карбидками и скрылись за машинным отделением. Раздалась команда: "К спуску приготовиться! Первая пятерка - марш Вторая... Третья..."
Тусклая лампочка еле освещала сверху какую-то квадратную яму, из которой тянуло сырым теплом и запахом тротила. Почти вертикальная лестница, скользко, сыро. Ступени кончаются - площадка - полок, и - опять яма, лестница, тротиловый смрад. И где-то внизу, в бездне свет еще одной лампочки. На пятой или шестой лестнице я сбился со счета. Тяжелое дыхание людей ниже меня и выше Остановиться нельзя - на лестнице раздавят пальцы спускающиеся вслед за тобой, а на площадке (полке) задержишь спуск всей бригады: двоим там не разминуться Когда дошел до нижней лампочки, вместо света от нее увидел какое-то желтое пятно - из-за плотного дыма после от-палки. Ствол, по которому мы спускались, был как бы дымовой трубой - естественная вентиляция шахты "Петро-2". 150 метров, 21 лестница по 7 метров каждая.
- Все? - спросил бригадир. Ждем минуту, другую. Никого
нет.
Значит все. - Зарядить карбидки (толстостенный стакан с носиком, как у чайника, куда засыпается карбид; стоит смочить карбид водой, как начинает выделяться ацетилен; поднесешь спичку к носику - вспыхивает голубовато-красное пламя).
Растянушись длинной цепочкой по штреку, бредем в дымной мгле за бригадиром. Пройти надо было всего метров 300, но тогда нам казалось, что этому не будет конца. Я было подумал, что это просто такой обряд - испытание для новичков. Не знал, что так здесь было всегда с тех пор, как существует эта шахта. Может быть, там и сейчас так.
Еще казалось, что вот кончится этот штрек - и мы выйдем куда-то, где свет и чистый воздух. И вот стены штрека вдруг как будто раздвинулись, но дым стал еще плотнее и удушливей. Вспомнился Калининский участок фронта, ноябрьская ночь 1942 года, когда полк ночных бомбардировщиков вылетел на задание. По прогнозу погода должна была быть хорошей, но
238 ВОСПОМИНАНИЯ
внезапно надвинулся такой плотный туман, что не стало видно вытянутой руки. Мы жгли костры, стреляли из ракетниц - все напрасно: возвращавшиеся с задания самолеты не могли сориентироваться для посадки. Туман не проходил, горючее в машинах кончалось, летчикам не оставалось ничего, кроме как садиться, где попало. Полк потерял 8 машин - почти целую эскадрилью. Особисты хотели тогда расстрелять перед строем двух девчонок с метеостанции (так гордо именовалась землянка с полевым телефоном, по которому они получали из дивизии "погоду" и передавали ее командованию полка). Не знаю, почему показательный расстрел не состоялся, но девчонок этих мы больше не видели.
Вот и сейчас бригадир мог только одно - скомандовать: "Садись!" Работать было нельзя. Через некоторое время мы начали различать силуэты людей, сидевших на куче отбитой руды. Потом стали проступать очертания забоя: высота его была 5-10 метров. Не верилось, что такой высокий грот сумели пробить в руде тверже гранита эти маленькие пещерные жители в фибровых касках и рваных робах.
Бригадир Левка Лавриков, "контрик из бытовиков" - как он отрекомендовался, сказал, адресуясь, по-видимому, к нам - новичкам: "Здесь я тебе и прокурор, и следователь, и судья. Не захочешь сдохнуть - будешь вкалывать - будет пайка. Да не вздумайте пререкаться с моим помощником - не досчитаетесь ребер."
Помощник его Пашка, неопределенных лет человек, был действительно страшен и опасен. Никто не знал, когда и за что он мог напасть на любого из нас и безжалостно избить забурником. Жаловаться начальству на произвол было равносильно смертному приговору самому себе. Он был из бандеровцев и так же, как и бригадир, имел срок 25 лет.
Затем бригадир распределил работу среди пополнения. Мне он дал тяжелую кувалду: "Будешь валунщиком. Разведу всех по работам и покажу, что и как делать." Минут через 15 он снова подошел ко мне. "Вот, смотри, такой валун не пройдет через колосники рудоспуска, значит, его надо разбить. Тут надо действовать с умом: не бей кувалдой по ребрам, а бей по лбу. Бели
А.Ж Кропочкин
239
он лежит углом кверху, надо его повернуть так, чтобы он лег кверху плоскостью, и ударить вот так." И он вроде бы не очень сильно ударил по валуну кувалдой - она описала дугу над его головой - и валун как-то незаметно оказался весь разбитым на остроугольные куски. Внешне он даже выглядел целым, но когда я тронул его ногой, он развалился.
"Теперь давай ты", - бригадир передал кувалду мне. Я выбрал валун поменьше, прицелился, держа кувалду на уровне груди, и ударил. Брызнули мелкие осколки - валун остался целым. Ударил еще раз - результат тот же. Я поворачивал валун так и этак и бил, бил. Пот и слезы застилали глаза и скоро я обессиленно опустился рядом с этим валуном, ставшим круглым от моих беспорядочных ударов. А бригадир, стоя надо мной, резюмировал: "Сила есть - сноровки нет. Имей в виду: твоя пайка зарыта здесь под рудой, и к концу смены ты должен ее откопать, если хочешь есть." Потом резко скомандовал: "Бери кувалду! Да не задерживай ты ее в воздухе, бей - не руками одними - всем корпусом бей, дурень!"
В этот удар я, кажется, вложил всего себя - и чудо! Я еще не увидел, а почувствовал, что валун расколот. Наука оказалась не столь уж хитрой, да не вся. Я стал колоть валуны. Колол до тех пор, пока не потемнело в глазах. Последнее, что мелькнуло в сознании прежде, чем я упал: "Нужно было... с отдыхом!"
Очнулся весь мокрый. Кто-то принес в каске воды и вылил на меня. "Ну, что, освоил науку? Отдохни. Скоро съем."
Хотел подняться, но страшная боль в пояснице и в локтях повалила меня снова на землю. Завыла сирена - конец смены. Плохо помню, как дошел до ствола. Судя по всему, по ходку мне было не подняться. По просьбе бригадира конвой разрешил поднять меня в клети. (Это было в первый и последний раз. Всякий раз, заканчивая смену, все мы со страхом думали о том, хватит ли сил подняться на поверхность, преодолеть эти проклятые скользкие лестницы).
Наконец, все на поверхности. "По пятеркам разберись... Первая пятерка, пять шагов вперед...
240
ВОСПОМИНАНИЯ
Вторая... Третья... Взяться под руки... Шаг влево, шаг вправо, стреляем без предупреждения... Марш!" Я в середине пятерки, взят под руки, шагаю, как в полусне. Ворота, собаки, шмон...
От вахты иду в санчасть. - Раздевайся, - говорит врач. Хочу снять робу, но не могу согнуть руки, расстегнуть пуговицы. Врач свирепеет, срывает с меня куртку, бушлат, мнет суставы, с силой сгибает и разгибает руку. Я кричу от боли - опять темно в глазах. Ватка с нашатырным спиртом к носу, растирает виски. Смотрю на свои руки - суставы в локтях распухли до неправдоподобия. Врач накидывает мне на плечи бушлат, куртку: "Иди!"
Так закончился мой первый день работы в шахте "Петро-2", второй день пребывания в каторжном лагере п/я 392/1.
Я тогда испугался не на шутку. Испугался, что заболею и не смогу работать. Болеть в лагере - это прощайся с жизнью. "Дойдешь", станешь "фитилем" - "деревянный бушлат" неизбежен.
из огня - ДА в ПОЛЫМЯ
Как-то после ужина (это уже была осень 1950 года) бригадир принес в барак лоскуты бязи размером приблизительно 5 на 10 см с написанными на них номерами и список бригады, в котором против каждой фамилии стоял номер. Бригадир раздал нам лоскуты с нашими номерами под расписку и велел нашить их на спину, на рукав и на грудь телогрейки, на штанину брюк, предварительно прорезав в этих местах дырки, чтобы номера были, как заплаты на них. До отбоя мы занимались этой работой. На утренний развод все должны были выйти уже занумерованными. Мне достался номер СЛ-208. Что означали эти буквы и цифры, не знаю до сих пор.
На разводе нас придирчиво осматривали начальник лагеря, начальник режима, начальник КВЧ, опер. Пробовали, прочно ли пришит номер. Двоих, у кого номера пришиты были слабо, вернули в зону.
A.R Кропочкин
241
Так наш лагерь из каторжного стал "особым", а у нас ко всем нашим обязанностям прибавилась забота о том, чтобы номера были хорошо видны. Раз в две недели бригадир приносил банку с краской и художник (!) из КВЧ подновлял кисточкой номера. Одно время даже сажали в БУР за грязный номер. Но сохранить их чистыми после смены в шахте было, конечно, невозможно, и начальство махнуло рукой на такое нарушение "формы одежды". Оно бы и черт с ними, с номерами, но последовало заметное ужесточение режима. Участились ночные шмоны. Надзиратели стали называть нас по номерам, и не дай тебе бог не сообразить, что оклик "СЛ-208!" относится к тебе. Наденут наручники и уведут на вахту "выяснять", почему ты не откликнулся на обращение надзирателя. Они стали ходить по зоне, поигрывая блестящими наручниками. Эти самозатягивающиеся наручники с "трещотками" называли американскими, но кто был в плену, уверяли, что это немецкое изделие.
Бараки стали на ночь запирать на замок. Курить при этом запрещалось, но люди, конечно, курили. Надзиратели, вроде, на это особого внимания не обращали. Но однажды наш надзиратель, погремев для виду замком, ухитрился незаметно остаться в бараке. И как только в полумраке засветились цигарки, он включил свет.
- Кто курит?! - В таких случаях нужно не шевелиться: нет меня - и все. Я же, по-видимому, только задремал и на окрик надзирателя машинально поднял голову. В тот же миг с меня было сорвано одеяло, а сам я сдернут на пол: - Пошли!
- Я не курил, у меня и махорки нет,- пытался я оправдаться.
- Сейчас узнаем, курил ты или нет.
В тамбуре слева каморка для надзирателей: зарешеченное окошко, стол, две табуретки.
- Руки на стол! Я стою в белье, руки за спиной, как положено. - Ты глухой? - Я не курил... - оглушающий удар в висок Очнулся в наручниках, сижу на табурете, руки на втором табурете, надзиратель давит коленом на один наручник, потом
242
ВОСПОМИНАНИЯ
на другой. Браслеты пережимают запястья, из-под них проступают капельки крови.
Сколько продолжалась экзекуция, не знаю. Когда снимали наручники, боль была такая, будто вместе с ними с рук сдирали кожу. Я закричал.
В бараке дневальный дал тряпку, посоветовал смочить ее мочой и обмотать руки: пройдет. Но к утру не прошло1, руки в запястьях не сгибались. Бригадир, посмотрев на них, сказал: "Выходи на работу, как-нибудь смену перекантуешься. Останешься в бараке - отдыхать будешь в БУРЕ".
Так единственный раз за весь срок я, выйдя на работу, не работал. Мужики, скинув бушлаты, отдали их мне. Я подстелил их под себя, укрылся ими же и, согревшись, уснул, не слыша ни треска перфораторов, ни грохота вагонеток.
Но предстояло еще одно испытание - подъем на поверхность. На вопрос бригадира я ответил, что мне на это понадобится минимум час. И вот за час до конца смены я начал подъем. "Да смотри, не высунься из люка - схлопочешь пулю, - напутствовал бригадир, - жди на двадцатой". Поднимался, обнимая лестницы руками, согнутыми в локтях, в лазах опирался тоже на локти, на каждом полке отдыхал, сидя. Где-то на двадцатом полке меня, потерявшего сознание, догнали мужики и кое-как подняли на поверхность, довели под руки до лагеря.
Потянулись годы, неотличимые друг от друга. К 1952 году люди вокруг меня сменились почти полностью дважды. Словно работал невидимый конвейер: шахта - лазарет - этап - инвалидный лагерь Спасское под Карагандой - кладбище; двигателем этого конвейера был силикоз ("от лат. silex - кремень - заболевание человека, вызываемое длит, вдыханием пыли, содержащей свободную двуокись кремния, относится к проф. заболеваниям. Встречается у рабочих горнорудной, фарфоро-фаянс, металлургич., машиностроит. пр-сти... Отмечается присоединение туберкулеза... и др. осложняющих заболеваний". - БСЭ, т. 23, с. 364). Из выживших каким-то чудом вместе со мною па
1 Сейчас, когда я пишу эти строки, различаю на запястьях две полосы — там, где тогда - без малого полвека тому - лопнула кожа.
А.К Кропочкин
243
мять сохранила всего несколько имен: Иван Цилярчук, Владимир Хоменко, Владимир Григолавичус, Лешка Лавриков -бригадир...
Возможно, меня от силикоза спасло то, что я был переведен на верхнюю откатку. Туда допускались только те, кто отсидел половину срока, поэтому там работали "малосрочники", вроде меня. Работа такая: из поднятой клети выкатить на плиту груженую вагонетку, в клеть затолкнуть пустую и отправить в шахту. Пока клеть шла вниз, мы разворачивали вагонетку с рудой, закатывали ее на рельсы и катили к рудному отвалу, когда я возвращался к стволу с пустой вагонеткой, уже подходила очередная груженая... И так всю смену. Если приходила вагонетка с породой, то ее разворачивали на рельсы породного отвала, подцепляли к ней трос лебедки, включали ее, и она вытаскивала вагонетку на вершину отвала, там ее опрокидывали и вагонетка, уже пустая, спускалась к нам на площадку. Иногда она, ударившись об ограничитель, срывалась с крюка и тогда с грохотом неслась вниз куда-то в отвал. Туда же она летела и если не успела опрокинуться, но тогда часовой покидал свою будку, снимал автомат, что-то кричал нам, а мы прятались за надстройки ствола. В самом низу отвала вагонетка обязательно опрокидывалась, и куски породы разлетались в разные стороны. Подъем стопорился. Звонки из шахты, звонки из машинного отделения. Опускаем пустую клеть. И снова подъем - спуск, подъем - спуск... Наваливается усталость, плывут перед глазами круги, не чувствуешь ни рук, ни ног. Скорей бы съем.
И завтра, и послезавтра, и через месяц все то же. Летом нещадно палит солнце, зимой в буранный с морозом день на эстакаде не укроешься, не спрячешься. А стоит по какой-то причине остановиться подъему - тогда вообще беда. Мой предшественник на верхней откатке обморозился, попал в лазарет, там "дошел" и - доходягой пошел на этап в Спасское.
ЗАБАСТОВКА В 1953 году меня перевели в механические мастерские при шахте, это было для меня большой удачей. Но радостью, кото
244
ВОСПОМИНАНИЯ
рую можно сравнить разве только с окончанием войны, была смерть Сталина - Иосифа Кровавого, как мы его звали. Трудно описать, что творилось в лагере. Даже у двадцатипятилетников воскресла надежда на скорые перемены в нашей жизни.
Первой ласточкой казалось то, что в лагерь стали привозить кино. На час-полтора можно было забыться, созерцая далекую от нас свободную жизнь.
Но однажды в первых числах июня 1954 года по окончании фильма, когда погас экран, на балкончике столовой из кинобудки появился человек и объявил, что завтра на работу мы не выходим, потому что лагерь в Кенгире не работает уже месяц, и мы должны поддержать наших товарищей, если же кто сделает шаг к вахте, будет уничтожен.
Он говорил на каком-то тарабарском языке - смесь украинского, белорусского, молдавского - но смысл сказанного поняли все. Было ясно, что забастовку затеяли "бандеровцы" - так русские называли всех, кого сюда пригнали с Западной Украины и Западной Белоруссии. (Они нас, в свою очередь, звали "москалями" и "красными". Как ни странно, повязанные одной бедой, общими нечеловеческими условиями, эти группы, тем не менее, неприкрыто враждовали между собою). Чем она обернется для всех остальных? Им с их 25-летними сроками терять было нечего, а многие из нас, "москалей", отбыли уже половину срока, а то и заканчивали его. Теперь мы, если даже не будем активными участниками забастовки, то станем как бы ее заложниками. Как мы узнали потом, в Кенгире так и получилось.
Наутро лагерь точно вымер. Ни надзирателей, ни начальства. На угловых вышках - наш барак был ближе всех к вахте и угловой вышке - появились вторые часовые - с пулеметами Дегтярева. Расставлены часовые и на промежуточных вышках, где обычно их выставляли только на ночь. Значит меры уже приняты...
В столовую потянулись по расписанию. Сначала те, кому первыми идти на развод. В столовой тихо, ни суеты обычной на раздаче, ни мата.
А.Е Кропочкин
245
Особых событий в тот день не произошло. Только перекрыли воду, поступавшую в лагерный бассейн для бытовых нужд. Но он был накануне заполнен доверху, воды должно было хватить при экономном расходовании на 4-5 дней. Сразу же поступил приказ: "Воду давать только в столовую!". С другой стороны на лагерную линейку через ворота вахты вытолкнули тележку с ящиками соленой рыбы. До этого мы соленой рыбы не получали. Балхаш кормил весь Степлаг сазаном, из которого нам варили нечто вроде ухи с разваренными до предела костями. Так что смысл этого "подарка" был предельно ясен. К ящикам никто не притронулся. Так они и простояли до конца забастовки.
На третий день, где-то после обеда из мощных динамиков, установленных на вышках рядом с пулеметами, зазвучала вдруг громкая музыка. Вот это нас удивило. После долгих лет молчания и каких-либо известий - радио! Сначала "Широка страна моя родная... где так вольно дышит человек", потом Русланова спела "Валенки" (сама она, по слухам, сидела в это время, в лагере где-то в Тайшете). Потом громкий твердый голос произнес: "Заключенные!..." Последовала речь на тему о том, что шахты - это наше общее достояние, богатство Родины, и оно сейчас гибнет, шахту заливает вода, выходит из строя оборудование. "... Выходите на работу. На следующей неделе приехавшая из Москвы комиссия начнет пересмотр дел, реабилитацию, сокращение сроков заключения. Забастовкой вы только усугубите свое положение". И потом уже вовсе невозможные слова: "Товарищи, друзья... Еще немного терпения, и вы, многие уже вольными гражданами страны, будете трудиться на этом же комбинате на благо Родины". (Это был директор комбината П.Ф. Ломако).
Реакция заключенных была адекватной: "Волк в брянском лесу тебе товарищ!" и "Сперва свобода, а потом работа" ...
Следующим событием было появление двух человек, которых надзиратели втолкнули в лагерь через ворота.
Это были люди из Кенгира. Их забросили к нам для того, чтобы они рассказали, чем закончилась забастовка. А там было все: убийства "москалей", разрушение стен между зонами, в
246
ВОСПОМИНАНИЯ
частности, между женской и мужской, другие беспорядки. И как результат — танки, стрельба, жертвы. (Сейчас, через много лет, прочитав в солженицынском "Архипелаге" главу о кенгир-ском восстании, заключаю, что наши рассказчики не врали: все так и было). Руководитель нашей забастовки пригрозил этим двоим, что если хоть слово из их рассказа окажется ложью, то их ждет беспощадная расправа: "Из-под земли найду!" Но они стояли на своем А наши дни и особенно ночи наполнились ожиданием расправы с нами, "красными". Пройти пыточные допросы, тюрьмы, голод - и умереть от ножа или удавки бан-деровца только за то, что ты "малосрочник", "красный". И не помогут ни наши ночные дежурства в бараках, ни забаррикадированные двери: сожгут вместе с бараком
Лагерь в эти дни был, как пороховая бочка. Достаточно было случайной искры - и слепая, безрассудная стихия насилия, убийства захлестнула бы тысячи обреченных людей. Ожидание становилось невыносимым.
На другой день после появления кенгирских "послов" к нашему бараку подошли трое. Один из них - маленького роста, невзрачный на вид, и был, вероятно, руководитель забастовки, двое других в папахах и вышитых украинских рубашках - его телохранители. Спросили, кто из нас знает "украинску мову" -мои бригадники указали на меня и Володю Хоменко. (Я неплохо освоил украинский и белорусский в университете, правда, в основном, по учебникам. С Иваном Пилярчуком мы, когда работали вместе на верхней откатке, разговаривали только по-украински. Сперва его забавлял мой выговор, но месяца через три мы стали "балакать" на равных). Мы вышли на крыльцо.
Руководитель, обращаясь к нам, начал с того, что надо бы кое-кого повесить, но некогда, а сейчас нужно перевести на русский и написать на бумаге то, что он будет говорить. Я, в свою очередь, стал убеждать его как-то утихомирить "западников". "Неужели, - говорю, - вы думаете, что у нашей охраны не хватит танков и на нас? Или того, что произошло в Кенгире, вам мало? Охрана сейчас только ждет самого ерундового предлога, чтобы ворваться в зону и тогда нам будет плохо всем - и "москалям", и "бандеровцам". Похоже, мои слова про
А.Ж Кропочкин
247
извели на него впечатление: он как-то перестал пыжиться. Между тем его адъютанты положили мне на колени фанерку и лист бумаги в клеточку. По понятным причинам у меня не осталось копии того, что я тогда написал со слов этого маленького вождя. Но смысл помню хорошо: "Сейчас нужно забыть все распри и вражду, соблюдать в лагере порядок и дисциплину, если мы повторим Кенгир, то погибнем все. За выход к вахте -смерть". Володя Хоменко прочитал предводителю обратный перевод на украинский того, что я написал по-русски, и было видно, что он остался доволен. Тогда Хоменко написал украинский текст на таком же листе бумаги в клеточку. Потом и тот, и другой тексты были многократно переписаны и развешаны по всему лагерю. Такой поворот дела обрадовал нас, появилась надежда на какой-то благополучный исход. И исход не замедлил.
На рассвете 10 июля 1954 года со всех сторон послышался гул работающих машин, и я уловил запах солярки. Танки! Мы, фронтовики, знали и этот гул, и этот запах. Я обрадовался. Пусть будет какой угодно ужасный конец, чем этот ужас без конца. Слышался лай собак, на вышках у пулеметов - по два человека. С грохотом раскрылись стальные ворота, в их проеме показались 5-6 человек во главе с генералом в полной форме. В сопровождении танков они вышли на линейку у вахты, танк остановился в воротах. Генерал - в мегафон: "Бригадиры - ко мне, остальным оставаться на местах!" Озираясь, вышли бригадиры, нарядчик "Даю срок - 10 минут. Чтобы за это время все бригады были выведены на работу!" Повернулись и вышли из лагеря, оставив Т-34 в воротах.
Первой на развод строилась наша бригада - шахтостроители. Бригадир не успел договорить до конца команду на построение, как мы ринулись на линейку, обгоняя друг друга. Танк попятился, давая нам дорогу на выход.
За зоной мы сразу попали в кольцо автоматчиков с собаками. Оскаленные морды, натянутые поводки, команды, грохот работающих танковых моторов. И все же в это утро мы шли на нашу каторжную работу, как на праздник. Праздник избавления от страха, неизвестности, ожидания.
248
ВОСПОМИНАНИЯ
К концу третьего дня шахта "Петро-2" снова выдавала план, все вошло в русло обычной лагерной жизни. Только теперь никто не требовал подновления номеров на одежде, пошла нормальная переписка с волей, терпимее стали надзиратели.
И что было самым удивительным: на сей раз нас не обманули. В лагерь, и в самом деле, приехала комиссия по пересмотру дел. В кабинете начальника лагеря прием жалоб вел Вавилов, один из помощников Генерального прокурора. Подал свою жалобу с описанием приемов следствия и фабрикации нашего "дела" Томским МГБ и я. Вавилов принял жалобу лично. Сказал: "Верховный Суд РСФСР проверит вашу жалобу. Если все, что вы написали, подтвердится, то месяца через 3-4 будете реабилитированы. А сейчас наша комиссия сокращает вам срок до отбытых вами 7 лет. Вы будете освобождены и будете работать на руднике и отмечаться в комендатуре. Имейте в виду, за побег - 25 лет."
Этот разговор произошел 28 июля 1954 года. А в ноябре 1955 года комендант зачитал мне документ о моей реабилитации. Еще через неделю кенгирский поссовет выдал мне паспорт, а геологическая партия - трудовую книжку с записью, утверждавшей, что я работал в ШСУ (шахтостроительное управление) и в ГРП (геологоразведочная партия) все эти 8 лет и 10 месяцев. Еще через месяц я был уже дома, в Новосибирске. Мне было 36 лет, из них армией, фронтом и заключением вычеркнуто без малого 15.
Литературная редакция Л.С. Труса
A.R Кропочкии
249
ЛЛ. Коновалов
В ДЖУНГЛЯХ ГУЛАГА
еня привезли в Норильск в 1942 г. Без суда. Суд со-
А началось все в 1938-м, когда 18 июня арестовали отца. И больше мы его не видели. Вот фотография, это два брата Моз-говы - мои прадеды. Один был юрист, он умер в 1918 году. А это - отец моей бабушки, его фамилия была Филатов, он в каком-то родстве с секретарем обкома нашего был. Но они никогда не встречались, не общались. А дед мой работал с Гариным-Михайловским на строительстве железной дороги, если не ошибаюсь, начальником участка. В гражданскую войну он был на стороне Колчака, захвачен красными и сожжен заживо в Томске. Отца расстреляли, а нас выслали - рассовали по районам, по деревням.
Я из всех этих ссылок убегал. И прибегал домой, в Новосибирск, к бабушке. В конце концов меня отправили в Томск, в колонию им. Заковского. Оттуда я тоже сбежал, но тоже был пойман, осужден, получил срок - три года и отправлен в Иски-тимский лагерь, Ложок, в верхнюю зону, где был собран цвет уголовного мира, человек около 300, осужденных за самые тяжкие преступления. Там было три зоны - нижняя, средняя и верхняя. Средняя зона - не такие страшные преступники, как в верхней, - около 1000 человек. А нижняя зона - это уже так, бесконвойные и тл., еще 1000 с небольшим. Но верхняя зона была страшная. Там убивали за пойманную крысу: кто-то поставит петлю на крысу, так ты если вытащишь крысу из этой петли, не тобой поставленной, то тебя самого в эту петлю сунут. Такие там порядки были. Работали в известковом карьере - без какой бы то ни было спецодежды или защитных средств. Хватало там человека на полгода. Известь съедала легкие - и человек отправлялся в мир иной.
стоялся потом
250
воспоминания
Меня спасла московская комиссия, которая летом 1939 года вывела из Искитима всех малолеток (нас там было человек 30). Меня перевели в Бердский совхоз - тоже лагерь такой был. Я на второй день оттуда убежал. (Такая натура у меня - свободолюбивая. В детстве из дома убегал, а теперь, вот, из лагеря). К бабушке, конечно. Меня опять ловят и дают срок - старый и плюс за побег. И повезли меня в Горшорлаг. В одном вагоне с бывшим командующим СибВО. В товарном вагоне у него было полвагона - много багажа, ну и сам - все же командующий, хоть и бывший. Зима, а мы в товарных вагонах, и никакого топлива. Жгли в печках обувь, одежду...
Привозят нас на станцию Чугунашка1. Открывают вагоны: "Выходите!" А мы - босиком, все сожгли. Кругом снег - белый, искристый, глаза режет, а мы босиком Ну, нам на санях привезли лапти. Обули мы их и пошли. Пришли к зоне, а ее не видно, все снегом засыпано, одни вышки на снегу. "Копайте, здесь бараки, здесь будете жить." Откопали мы и барак, и кухню, и прочие лагерные сооружения. Откопали два трупа - прямо в бараке, на нарах. Видать, те, что были до нас, просто вымерли. Стали мы там жить.
Но какая это была жизнь - страшно вспомнить. Зачем нас туда привезли, непонятно. Работы там никакой не было, да и не в чем нам было на работу ходить. Никакой одежды не дали. И голод. Командующий наш дошел до того, что стал остатки пиши на помойке собирать. Я когда увидел это, поразился: как опустился человек. Да ведь не он один.
В марте нас из лагпункта этого отправили в другой лагпункт: три барака, кухня и вахта. Привезли туда больше 300 человек - новосибирский и томский этапы (командующего я больше уже не видел, куда он девался, не знаю). Два барака были из досок, третий - рубленый, там санчасть была, изолятор. Так мы один барак разобрали, чтобы печку топить в другом, в котором мы жили. Холодина, живот греешь - спина мерзнет. Нары в своем бараке стали жечь. Мы могли, вообще-то, из леса топливо брать, но привезут сосну срубленную, здоровенный такой "балан", в два обхвата, а пилить нечем да и некому: все дистрофики, истощены до последней степени. Авита-
Л.А. Коновалов
251
миноз, куриная слепота. Пищу приносили в барак в бочке. А у нас ни тарелок, ни котелков, ни ложек. Из этой бочки черпали кто чем - консервной банкой, тюбетейкой, калошей.
Больше разливалось, чем съедалось. Питьевой воды в лагере вообще не было. Собирали снег, растапливали его и пили. Как собаки.
В довершение всего вспыхнул сыпной тиф. Вымирать стали десятками в день. Трупы почему-то велели закапывать выше лагеря по склону. Сил у нас не было докопаться через трехметровую толщу снега до грунта (да ведь там еще и грунт мерзлый, каменистый, надо было бы углубиться - где нам!), так мы их в снег просто закапывали. А тут снег стал таять, и они к нам в зону поплыли.
И вот, приезжает какой-то начальник из НКВД. Собрали нас, полуживых "фитилей", построили кое-как. Этот чин произнес перед нами речь. Вы, мол, временно изолированные от общества люди, но страна верит, что вы вернетесь, вы еще молоды, будущее вам открыто, а ваши мучения - это вина врагов народа, которые стремятся посеять в народе ненависть к Советской власти. И два солдата вводят через вахту начальника по режиму, а этот - из НКВД - объявляет приговор, и начальника по режиму тут же в зоне расстреливают. Я тогда поверил, что справедливость совершена. Наивен был, не понимал, что это -преступники, уничтожившие тысячи людей, просто свалили все на одного, убили его, чтобы самим остаться чистенькими, будто они здесь ни при чем. Но, правда, после этого и бачки с питьевой водой в лагере появились, и питание более-менее нормальное. Но мы уже были истощены - цинга, пеллагра. А тут еще этот тиф.
Мне повезло, тиф меня не сморил. Но всего нас от трехсот с лишним человек осталось в зоне около 40. Это был 1941 год. Собрали нас и повезли в Темиртау. Там была центральная лагерная больница, целый больничный городок. Вот там меня стали опекать "контрики" - так называли осужденных по 58 статье, за "политику". Они как-то узнали, чей я сын, ив память о моем отце стали меня подкармливать. Но дистрофия у меня уже в такой стадии, когда организм пищу не принимает. Голодный
252
ВОСПОМИНАНИЯ
понос Меня уже перевели в палату смертников. Нас там человек 15-20 было. Есть не хотелось, только жажда мучила. Чай пили, а нифиля (чаинки, остающиеся, когда заварка вся слита) просто с жадностью пожирали. Но от пищи, от одного ее запаха мутило. Не принимает организм в таком состоянии даже ее запаха. Но если кто-то начинал есть, значит выживет, его тут же из этой смертной палаты выписывали.
Я выжил только благодаря медсестре одной. Она сама была вольная, как попала туда из Новосибирска, не знаю. Эта сестричка узнала у меня, что дома я любил простоквашу с сахаром, и стала меня ею кормить... И как стал я ее есть, меня сразу из смертной палаты выписали. Но в день, когда меня оформляли на выписку, мы узнали: война.
Сразу - как отрезало. Пайку сократили, про белый хлеб и думать забудь (а в больничном пайке он был), сахар там, молоко, масло - все исчезло, как и не было. Зато появились крысы -в огромном числе. Там дощатые тротуары были, так они прямо под тротуарами пищали, возились.
Поближе к осени я опять ушел в побег. Натура свое взяла. Поймали меня под Сталинском (теперь Новокузнецк). Вернули, конечно, в лагерь, но уже как подследственного. Причем в это время уже за побег стали давать не 82-ю статью, как раньше, а 58.14 - политическую. А по этой статье стали расстреливать -саботаж! Но на мое счастье следователь узнал меня; оказалось, он с моим дядей вместе учился в электротехническом техникуме в Новосибирске, бывал даже у нас дома, в гости ходил. Вот он меня от этой статьи и спас. Просто прекратил дело и вернул в зону. А срока мне оставалось года два. (Дядя ушел в это время на фронт, потом, после войны, когда он вернулся домой, его посадили - догнала-таки его 58 статья).
Но в лагере в это время - полный произвол. Хлеб урезали до 300 граммов, одежды никакой, а работа - в карьере. На работу гонят всех - больных, старых, инвалидов - всех. Не идет -собаками травят, а были случаи - и убивали прямо на вахте. Или в карьере. В ноябре однажды охрана ворвалась с железными прутьями в зону и — избивать заключенных. За что — так и не знаю. Сколько костей наломали, крови сколько тогда пус
Л.А. Коновалов
253
тили. Мне отбили почки. Моча с кровью, боль при каждом шаге. И я опять попадаю в тот же госпиталь, где перед войной был.
Теперь там были уже другие смертные палаты. Там опухшие от голодной водянки больные лежали. Не знаю, можно ли было их вылечить, но их умерщвляли. Медсестры приходили, делали уколы - какое-то желтое лекарство, после которого появлялся дикий аппетит. Они уже есть не хотели, а тут на них жор прямо нападал. Все подряд готовы съесть, не жуя. Так продолжается с полчаса. Потом начинается хрип - по сей день этот хрип слышу. Потом хрип стихает - все, конец. (Мне тоже хотели сделать такой укол, да я не дался, единственный ходячий больной был в палате).
Приехала комиссия - набор в армию. Берут и меня. Я прошусь на флот, но это уже не для моего здоровья. Направили меня в артиллерию. Всего в нашей зоне освободили тогда 108 человек. Из них четверо были направлены в артиллерию, и я в их числе. Попал я в 181 артиллерийскую часть, и нас отправили в Ленинград, в пекло. Там училище артиллерийское было.
Но я в нем всего месяца полтора успел проучиться -СМЕРШ, допросы: "Почему скрыл, что твой отец репрессирован?" А кто меня спрашивал об отце, когда призывали? Кресты, Бутырка, свердловская пересылка, новосибирская, красноярская, и - с началом навигации 1942 года - баржой в Норильск. А у меня - ни статьи, ни срока!
Что такое баржа — это рассказывать бесполезно, все равно, кто не был - не представит. Скажу одно: в барже было больше тысячи человек, и четверть из них были трупами, когда мы пришли в Дудинку. Этот трупный запах я, наверное, до конца своих дней буду помнить... Пайку ели только те, кто были возле люка, уголовники, шпана. А вглубь уже ничего не доходило.
В Норильске я сперва попал на "Нулевой Пикет". По моим тогдашним представлениям это была неплохая зона. Представить только: в столовой у входа стояла бочка с кетой, нарезанной кусками - бери сколько хочешь. Но побыть там мне довелось всего два дня, отправили на Колларгон.
254
ВОСПОМИНАНИЯ
Что такое Колларгон? Говорят, по-ненецки это слово означает "гора смерти". Будто какие-то ненцы во время пурги свалились там со своими оленями со скалистой горы и погибли. Может, и не так Там был бутовый и мраморный карьер. Работали одни штрафники круглосуточно, в две смены, по 12 часов. Штрафной лагерь. Меня туда привезли летом 1942 года. Первое, что я увидел, когда нас привели в этот карьер, - два голых человека рядом с конвоем Это наказание такое было за неподчинение - "комарики". Мошка их облепила сплошным покрывалом. Редко кто выдерживал больше 5-6 часов такой пытки. Люди падали замертво, а мошка продолжала высасывать из них кровь.
В 1942 году произошла у меня встреча с Завенягиным. Мы в ту зиму на расчистке дорог от снега работали. Страшные метели были, "черные". Дело это считалось настолько важным, что нам даже спирт давали: мороз под 50 градусов, ветер метров 30 в секунду - вот нам для обогрева и давали: граммов 30 спирта и граммов 100 хлеба. И каждые два часа греться можно было в балке. Вот мы сидим в балке, вдруг входит мужчина - пальто, фетровые бурки - видно, что начальник, но кто - нам невдомек Расспрашивает, как живем, какие жалобы, поддерживаем ли связь с родными. А мы: какая связь, когда ни бумаги, ни конвертов да и марки не на что купить. Тогда он достал тридцатку, дал ее кому-то из нас: вот, купите что надо, но обязательно поддерживайте связь с родными. И угостил всех нас "Казбеком". Мы всю пачку разобрали, он другую достал, знал, значит, куда шел. Потом, когда он ушел, мы от конвоя узнали, что это был Завенягин. После него начальником комбината стал Зверев, тот соответствовал своей фамилии, зверь был.
А еще встреча была с Урванцевым, с тем самым, который все эти норильские богатства открыл. Это году в 1948-м было, он уже был на свободе. Мы, правда, ничего про него не знали, думали, что все это Шмидт открыл (недаром же там "Шмидтиха" - гора Шмидта!). А про Урванцева позже узнали. Он к нам на строительство пришел (я тогда на строительстве работал) — невысокого роста, в бушлате, от заключенного не отличишь. Попросил нашего бригадира: эта квартира для меня
Л.А. Коновалов
255
предназначена, вы уж постарайтесь на совесть. И тут заходит какой-то эмвэдэшник с женщиной и - Урванцеву: "Вы что здесь делаете?" Тот: "Да вот интересуюсь своей будущей квартирой..." Эмвэдэшник рассвирепел: "Эта квартира - для меня! Тут ничего вашего быть не может!" А их тогда боялись. Бывший заключенный, бывало, в автобусе не сядет, если эмвэдэшник войдет. В общем, ушел Урванцев. Чем это дело закончилось, не знаю.
Сразу расскажу, забегая на несколько лет вперед, один случай, которому я был сам свидетель. Это было в 1948-м или 1949-м году, точно не помню, меня тогда в четвертый раз туда привезли, на перевоспитание. Вывели нас на расчистку железнодорожных путей. Мороз градусов 50, а мы полураздеты: рваные бушлаты, на ногах ватные чуни из списанных телогреек. Все истощены, в чем душа держится, непонятно. Больные. Освобождение по болезни давал "лепила" - лагерный врач - таким образом: с вечера к нему выстраивалась длинная очередь "фитилей"-доходяг, он обходил ее и говорил: "Тебе не дам, ты уже три дня отдыхал, дай другому", "Ты иди в барак, два дня канта (освобождения от работы)" и тл. А днем, часов в 10-11 он приходил в карьер, одним взглядом оценивал обмороженные руки или ноги, которые ему протягивали зэки, постучит еще по ним дощечкой, на которую он записывал имена освобожденных (мы ее называли: "дощечка канта"), и все: "Иди к проходной". Приведет в санчасть и начинается. Пальцы, руки, ноги режет, ампутирует - без всякой "заморозки", наркоза какого-то. Тот только вскрикнуть, бывало, успевает: "А!" А он: "... на! Все. Следующий!" А следующие тут же сидят, ждут своей очереди. И вот, пять человек, взявшись под руки, пошли прямо в тундру. Конвой кричит: "Стой!" А они - как не слышат, идут. Конвой стреляет - один падает, остальные продолжают идти. Еще выстрел, еще - а они идут. Так всех застрелили, но ни один не остановился, не обернулся даже. Пять человек - как одна душа - такого я не видел больше никогда. Как правило, если двое что-то замышляют, то один из них другого продаст. Я поэтому, когда в побег уходил, никогда ни с кем не советовался и не объединялся: обязательно кто-то продаст. А тут пятеро - как одно
256
ВОСПОМИНАНИЯ
целое. Но надо и другое представить - до чего Колларгон доводил. Люди сами себе руки-ноги отпиливали, рубили. Сколько раз видел: человек сам себе костыли сделает, потом ногу отрубит, перебинтует и - на своих костылях отправляется к проходной. Но такого, как эти пятеро, я больше не видел и не слышал никогда.
Но я там не все время, правда, был. Осенью 1942-го года меня отправили в Курейку. Мы там были на правой стороне, у самого устья реки Курейки, а деревня, где Сталин ссылку отбывал в своё время, - на левой. Мы там раскорчевывали лес под картофельное поле, потом эту картошку копали. А жили в шалашах-землянках в одной зоне с женщинами. Когда начались заморозки, нас отправили обратно, в Норильск.
Вот оттуда меня вызвали в 3-й отдел, к оперуполномоченному, который мне сообщил (наконец-то!), в чем я обвинен. Я, оказывается, еще солдатом, год тому назад, когда нас в Ленинград везли, в поезде что-то плохое о Сталине говорил. Кому, что - по сию пору не знаю. И вот теперь меня за это судят, дают 10 лет. Мои возражения и слушать не стали. Какой там суд - видимость одна. Просто, нужны были Норильску рабы.
Десять лет! У меня как бы помрачение ума стало. То год оставался, а тут - на тебе, сразу 10. Все - жизнь кончилась!
И я потерял всякий страх. Ухожу в побеги раз за разом, в самых невероятных условиях, на удивление всему Норильску. Меня, конечно, ловят, я снова бегу. Однажды после очередного побега поставили меня бригадиром А тут мороз с пургой. И я объявляю в бригаде: "Актированная погода. Начальство не признает, но мы на работу не идем." И не идем Забастовка! Меня снова судят. И снова. И снова. Два раза к высшей мере приговаривали, но заменяли 10-летним сроком. Об окончании войны я узнал 14 июля, а до того сидел в камере смертников, куда никаких известий не поступало, конечно.
Когда меня в эту камеру смертную препровождали, что-то не понравилось надзирателям во время обыска, что-то они у меня нашли, не помню. За это меня посадили в "холодильник". Это такая была камера - на стенах лед, только возле двери
Л.А. Коновалов
257
пятно сырое. Туда обычно сажали на 15-20 минут. Меня продержали трое суток. В одном белье. Только время от времени, когда я совсем окоченевал, старший надзиратель (в смертном отделении младшие надзиратели не дежурят -только старшие) меня за шиворот выволакивал из камеры - сам я уже не в состоянии был двигаться - и подтаскивал к "контрамарке" погреться. Это он в нарушение инструкции делал, жадеючи. Но потом отводил обратно в "холодильник". И так трое суток.
Наконец, после очередного, особенно дерзкого побега я очутился на Цемстрое. Это была из тюрем тюрьма! Бе называли "коттедж № 1". Она располагалась внутри Промбазы, сразу за БМЗ (Большой металлургический завод), вплотную к 8-му лаг-отделению Горлага (в то время в Норильске были лагеря трех типов - ИТ Л, т.е. исправительно-трудовые лагеря, где, в основном, уголовники сидели и бытовики, КТР - каторжане, это власовцы, бандеровцы - безграмотные "политические", в нарядах вместо росписи ставили крестик, и Горлаг - государственный особо-режимный лагерь2 - здесь "интеллектуалы" сидели). Сложена она была из бутового камня и вмещала 300-350 человек, пять или шесть камер: две большие, на 100 человек каждая, а остальные поменьше. Одежда на нас - только казенная (если найдут у кого носовой платок или, не дай бог, монетку -переломают руки и ноги), причем одна штанина голубая, другая - зеленая, на заду бубновый туз, спина бушлата тоже другого цвета. Сырость была такая, что спичка не горела. Пол все время влажный, вначале даже водичка выступала. Нары, окованные железом, тоже сырые.
Заселили эту тюрьму в женский день, 8 марта 1948 года. Нас тогда повели в баню. В основном, там были собраны "сливки" норильлаговского уголовного мира. Но и такие, как я -с 58-й статьей; но таких было немного: кроме меня, два генерала, один летчик - всего около десяти. (Скорее всего, нас бросили туда в расчете, что нас добьют уголовники. Одного, действительно, добили. Но к некоторым они относились доброжелательно). И вот эти генералы сагитировали нас из бани, из моечного отделения не выходить до тех пор, пока нам не объяснят, за что и на какой срок нас сюда посадили. Так мы и заявили. Сидим в
258
ВОСПОМИНАНИЯ
бане. Приезжает Ходасевич, заместитель начальника Нориль-лага, и Светличный, начальник нашего "коттеджа". С автоматчиком. Он открывает дверь: "Выходи!" Мы молчим. "Будете выходить?" Мы не успели ничего ответить - началась стрельба из автомата. У нас паника - кто тазиками банными заслониться пытается, кто под лавки полез. Но автоматчик стрелял поверху, по карнизам, а эти - Ходасевич и Светличный, пьяные в дым, из пистолетов прямо в нас, на выбор расстреливали. Убили не то пять, не то шесть человек. Говорят, за это "усмирение" оба получили очередные звездочки на погоны.
На работу водили при любой погоде. Бывало, весь Норильск стоит, гудки гудят: актированная погода, а Цемстрой идет на работу. Работа была неподалеку, километра 1,5-2 (рудник 6/2 оставался правее) - бутовый карьер, в скале. Ни бура, ни взрывчатки, все вручную. Кувалда и клин - весь инструмент. Сначала водили туда без наручников. Но потом.. Там рядом с тюрьмой протекал горячий ручей, мы его называли: "Гольфстрим". Так, чтобы на работу не идти, находились такие, что как только выведет конвой - прыгали в этот ручей. Ну, куда его, промокшего, когда мороз 50 градусов? По первости -обратно в тюрьму, в изолятор. А потом этот номер перестал проходить: его сразу в строй - и ведут вместе со всеми. Фактически на смерть. Побеги? Побегов не было. Хотя охрана всячески старалась так устроить, что побег вроде бы был, а они его пресекли. Лучше всего, если убили заключенного при попытке к бегству. За беглеца 215 рублей давали. Вот они и старались. А с другой стороны, этот карьер был такой пыткой, что люди подставляли себя под пули, только чтобы от карьера избавиться. Был там один охранник, он за такими "беглецами" просто охотился: с какой бы стороны человек не выбросился из строя, он обязательно его подстрелит. По 600, по 800 рублей в день ухитрялся так настрелять.
Но потом стали водить в наручниках, да еще и скованными в "пятерки" и по периметру колонны. Приведут в карьер, наручники снимут - работай. А уж в карьере можно было только одно - работать. Обогрева - хоть мороз 50 градусов - никакого. Даже разговаривать запрещалось, за разговор били шлангами,
JLA. Коновалов
259
набитыми песком, смертным боем. Все это делалось руками уголовников, охрана, вроде, ни при чем.
И никакого членовредительства! Если, скажем, руку поломаешь, проволокой колючей перевяжут - и работай. А если кто инвалиды безногие, то им тюремный столяр делал деревянные ноги. Пригонят такого - и на скалу, на самый ветер. Если он ухитрится эту ногу поломать или сжечь, ему вечером уже новую сделают. И никаких больных-освобожденных. Всех хуже приходилось слепым. Стоит на скале и шаг боится сделать, чтоб не сорваться с нее. Так и замерзали, бывало.
Кормежка от выработки не зависела - всем 400 граммов хлеба в день плюс баланда. Но норму выполни! И наломай камень, и в вагон его погрузи.
У уголовников там начались разборки*, кто из них "в законе", а кто "сука" или какая другая масть. (У них, к примеру, считалось, что, если был на фронте, то уже не "в законе", нечистый).
Утром - тишина. Но вот кто-то начал ходить по камере, к нему припаривается еще кто-то, вдвоем ходят. Значит - решают кого-то задавить. Ходят так, ходят, потом - заскакивают на нары, набрасывают своей жертве на горло полотенце и одним рывком душат и бросают к дверям камеры. И этот труп лежит там. И опять ходят. Какая-нибудь другая, а то и та же самая пара. Новую жертву обдумывают. Иной раз в день по три, а то и четыре трупа. А что им? В это время как раз отменили смертную казнь, заменили 25-ю годами. А срока не суммируются. Так что если такой бандюга месяц назад получил 25 лет и совершит новое убийство, то новый четвертак фактически означал, что он за убийство получил всего месяц. Но все равно старались на другого свалить. Убьет на глазах у всех, а потом заставляет какого-нибудь "мужика" (т.е. не "законного вора"): "Стучи!", т.е., вызывай охрану, бери это убийство на себя. Охрана отлично понимает, что этот "мужик" физически не может убить, тем более - вора "в законе", но зачем разбираться, когда он сам "сознался". Да им и без разницы. За раскрытое убийство получат поощрение, может, даже повышение.
260
ВОСПОМИНАНИЯ
Я пробыл на Цемстрое около двух лет. Вообще, там люди выдерживали месяцев 6-7, не больше. Я не загнулся только благодаря моим родителям, давшим мне такой здоровый организм
И вот однажды, в 1951 году, меня выводят из этой тюрьмы и переводят - из калитки в калитку - в соседнюю зону, в 8-е лаготделение Горлага3. Тут мне впервые пришлось носить на одежде номер: К-218. В Горлаге все были с номерами. Большие такие номера - на спине бушлата или рубашки, на груди, на штанах выше колена. Режим - строжайший. За малейшее нарушение - 30 суток изолятора. А нарушением может быть все. Даже "не такой" разговор. Не говоря уже о том, если найдут при обыске писчую бумагу, мундштук от папиросы, монету: не положено. За невыполнение нормы выработки - тоже 30 суток Работа только физическая (даже в ПГГЧ - планово-производственной части, в которой в ИТЛ заключенные работают, кроме начальника, конечно, здесь заключенных не было; нарядчики - и то - не наши были): котлованы рыть под строительство домов и промышленных сооружений разных. Там вечная мерзлота, поэтому котлованы рыли глубокие - до скального грунта. И все вручную, конечно, - кайло, лом, лопата - вся механизация. Даже кухни своей не было, пищу готовили в ИТЛов-ской столовой и привозили в баках прямо в бараки. Ложек не было, одни миски, так что ели по-собачьи. Из бытовых служб были только сушилка и баня.
Но все же здесь было получше, чем в ИТЛовских лагерях. Не было истязаний со стороны самих же заключенных. Никакой картежной игры. Прожить за счет другого - это здесь было исключено. И бригадиры относились более человечно, чем у уголовников было заведено. Там за невыполнение нормы избивали, калечили. Здесь же одно - изолятор. Ну и народ, конечно, совсем другой — много фронтовиков, офицеров, в основном, русские.
Наступает 1953 год. Какое-то началось брожение, разговоры на тему: "Как жить будем?" Почти у всех срок по 25 лет, считай, пожизненно. Но до того времени разговоров таких не было. А тут пошли. Еще Сталин был жив, а про амнистию еще и в
Л.А. Коновалов
261
Президиуме Верховного Совета, наверное, не думали. Конечно, от кого-то эти разговоры шли, мыслящих людей в Горлаге было много. Я с ними знаком не был, совсем другой круг. Но разговоры эти и в нашем кругу пошли, в бригаде: "Нужна ли такая жизнь?" В основном, такие разговоры вел бригадир (фамилию не помню, а так мы с ним тезками были) с мужиками, я помалкивал, в чужие разговоры не встревал. Чем дальше, тем круче эти разговоры становились. Стала падать дисциплина и у над-зорсостава, в изолятор стали меньше сажать. Стукачи приутихли. К марту - еще при Сталине - стали уже высказываться в том духе, что дальше так жить нельзя. Надо выставить свои требования, пусть нам ответят, нужны мы обществу или только Гулагу нужны? Надо поднять всесоюзную забастовку. Мы начнем, нас поддержат - и КТР и ИТЛ... Наверное, потому амнистию тогда и объявили так поспешно, что знали об этих настроениях, и хотели погасить их накал. Но амнистия коснулась только уголовников, а Горлаг остался ни при чем
И вот в последних числах мая - солнце, тепло - объявляет бригадир: "Завтра на работу не выходим. Бастуем". И лозунги появились: "Смерть или свобода!" Мы когда пришли с работы, эти лозунги уже висели. Начальство сначала пыталось вызвать бригадиров, организаторов за зону, но они за зону не пошли; тогда сами начальники стали приходить в зону, беседовать, уговаривать. Но что они могли? У них никаких прав решить наши вопросы не было. Мы говорили: "Пусть приедет Ворошилов, он решит." У нас создался комитет, организовали дежурства на вахте и по зоне. Председателя комитета я в лицо знал и по фамилии, но запамятовал. Фронтовик, полковник, говорили. У него, помню, прострелены были плечо и рука.
Первое время в зоне продолжала работать санчасть и привозили на грузовиках продукты. Больше в зону никого не пускали. Хотя постоянно пытались войти войска. Но мы собрали горы камней, металлических прутьев, сложили их возле вахты, поближе к вышкам - отбиваться. Результатом этих попыток прорыва были два трупа. Стреляли с вышки. Хотя с нашей стороны никаких попыток вырваться за зону не было. Мы к запре
262 ВОСПОМИНАНИЯ
тке даже не приближались. И ничего такого особенного эти убитые не совершали.
Потом продукты завозить перестали. Больше недели нам не давали продуктов - уже до самого последнего дня. Правда, комитет предвидел, что нас будут брать на измор, и в зоне продукты были запасены за счет какой-то экономии. Так что мы как-то могли все же держаться. Однажды часов в 12 ночи (правда, в ту пору ночей практически не было, солнце почти круглые сутки светило) прибежал дневальный с криком: "Шверник приехал!" Не знаю уж, кто там был в действительности, но какие-то большие шишки из Москвы, видимо, были. Но не те, кого мы ждали. Они пытались войти в зону для новых уговоров, но их встретили камнями. Разговора не получилось. Мы легли спать.
Прошло часа два или больше - раздался дикий крик: "Расстреливают!" Я вскочил - опрометью из барака. А в зоне стрельба, крики, люди мечутся между бараками. Я хотел, было, вернуться в барак, но как-то бессознательно сообразил, что надежнее будет в другом месте, которое я давно высмотрел, еще задолго до забастовки, - под бараком. Наш барак стоял на сваях, под него можно было подлезть; там в одном месте были такие ледяные наросты - может, при мытье полов вода просачивалась сквозь щели, не знаю - а между ними такая как бы ложбинка. В эту ложбинку я и заполз - уж не знаю и как, в другое время, наверное, не протиснулся бы.
А в зоне творилось нечто неописуемое - душераздирающий крик, стрельба, матерщина, автомобильные моторы, собачий лай - он даже заглушал крики и стрельбу - сколько же их там было, этих собак? Над головой у меня какие-то удары - это в бараке, стало быть, происходило - и крики. А потом стала капать кровь - наверное, через те же щели, что и вода, от которой лед образовался. Теперь он весь покрылся кровью. Часа два, а то и больше это продолжалось. (До сих пор редкую ночь не снится этот кошмар: крики, стоны, удары, рев моторов, стрельба, метание собак, лай.) Потом крики стали стихать, стрельба еще какое-то время продолжалась и кончилась только часам к 6-ти
JLA. Коновалов
263
или 7-ми утра. Но я оставался в своем тайнике Понимал: увидят - убьют.
Так пролежал я там трое суток Лежал бы и дольше, но замучила жажда. Я уж и лед этот лизал, что рядом со мною был, но не помогало. И замерз страшно. Вертелся и так, и этак, то одним боком, то другим отворачивался от льда, но все равно замерз. А в зоне идет какая-то возня: машины приезжают-уезжают, что-то на них грузят. На третьи сутки стало тихо. Гробовая тишина. На четвертые сутки я вылез. Тишина. Ни ветерка. Входная дверь барака висит на вырванном шарнире. Стекла выбиты. Порог весь в крови. Не закапан кровью, а залит, видно, лужа кровавая тут была. Теперь запеклась, почернела. Стою, стараюсь разогнуться, распрямиться. Меня качает. Голоден, а есть не хочется. Куда идти? В барак - страшно. Побрел в сторону вахты. Была - не была! Только вышел из-за барака -крик: "Стой!" Бегут двое с автоматами. "А ну!" И прикладами в спину погнали к вахте. Бараки стоят пустые, стекла все повыбиты. Народу - никого. А вахта - вся в крови. И деревянные стены, полы, двери, всякие детали и камни вокруг. Вывели меня за зону, и - в изолятор. Там уже человек восемь или семь сидели. Я был последним Что-то спрашивают, но мне не до разговоров, весь одеревеневший. Но слышу, кто-то говорит: "Ну вот, осталось нас от всей зоны 18 человек"
Просидели мы там двое суток. Ни хлеба, ни воды. Наконец, вызвали троих или четверых из нас, меня в том числе, и два охранника повели нас в другую зону, 12-й ее называли. Где 11-я шахта, напротив Шмидтихи. Сдали нас на вахте, завели в барак. Большой 4-секционный барак Сразу расспросы: откуда, как? Мы рассказываем, а они: "Да, когда вас расстреливали, нас здесь надзиратели заперли в бараках и запретили в окна смотреть."
... В этой зоне - по сравнению с тем, что я знал раньше -был настоящий коммунизм. Бараки гостиничного типа: кровати с белыми простынями, одеяла с пододеяльниками, тумбочки, бумажные цветочки; в зоне - ларек. Никаких притеснений. Работай, отдыхай. Шахтеры по тысяче рублей зарабатывали. Баянов накупили, учатся играть, спать не дают.
264
ВОСПОМИНАНИЯ
Но клетка, она клетка и есть. И в 1954 году я ушел в очередной побег. На этот раз - удачно.
* * *
Вот все, что я могу рассказать. Только то, что сам видел. А чего не видел, про то рассказывать не стоит. Но один рассказ все же приведу. Я услышал его много лет спустя в санатории "Искра" от одного из участников того побоища в "восьмерке". Он в то время срок отбывал в Норильске, но был бесконвойный, вроде даже жил вне зоны. Работал шофером на пожарке. Перед этими событиями охранники велели им наварить на капоты машин спереди стальные листы - чтобы прорывать проволоку при прорыве в зону. Получилось что-то вроде бульдозеров. А на машины погрузили солдат с оружием и гражданских с ломами и палками. Ворвались - и пошли крушить все подряд. "Фашистов" - это они нас так называли тогда ~ забивали до смерти, ломами этими головы проламывали, хребты перебивали. Мясорубка. За что - никто не интересовался, "фашисты" - и все. Он рассказывал об этом, как о каком-то подвиге своем...
P.S. Может ли в этом мире быть что-то такое, чего бы я боялся, ~ после всего, что я пережил? Все мучения, которые людям приходится терпеть, люди творят. Люди, потерявшие право называться людьми, но - люди. И тот беспредел, который мы сегодня видим вокруг, он там зарождался, в гулаговских джунглях. А что еще могло вырасти на такой почве и из таких семян.
Публикация Л. С. Труса
ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКА ТОРА
1 Ст. Чугунаш, 150 км южнее Новокузнецка, 30 км севернее Спасска.
2 Так расшифровывали это сокращение - Горлаг - не только заключенные, но нередко и администрация. Подлинное полное название этого Специального лагеря N9 2 для "особо опасных государственных преступников", размещенного в Норильске и его окрестностях, было "Горный лагерь".
3 Здесь Л.А. что-то путает: в Горлаге в то время было всего 6 л/о. Судя по описанию, речь, возможно, идет о 3-м л/о, каторжном; оно находилось в пос. Кирпичном, между бутовым карьером и цементным заводом.
Л.А. Коновалов
265
А.П. Соколов
МНЕ ПОВЕЗЛО: Я ПО СПЕЦНАРЯДУ
Меня в Норильск привезли по спецнаряду НКВД летом 1939 г. Спецнаряд - это документ такой (я его, конечно, не читал, но мне объявили: "Ты по спецнаряду этапируешься"), который определяет командировку заключенного из одного лагеря в другой с назначением "для работы по специальности".
Вначале-то я был в Карагандинском лагере; сперва в Ар-тахском лаготделении - на юг от Караганды - занимался там топографической съемкой плотины и поливных каналов для прокладки трассы, потом принял на себя переделку шлюза этой плотины. Зона была только для уголовников, остальные передвигались по всей территории свободно, а так как мы были на отшибе, то я себя чувствовал, как расконвоированный. Затем я попал в этап: нас собрали на пересыльном пункте в Карабасе, готовили к отправке на строительство Томско-Асинской железной дороги. Но этот этап по распоряжению Москвы расформировали и распределили по ближайшим лаготделениям Карлага. Я попал в пос. Долинское - недалеко от центрального лаготде-ления - в угольную шахту. Лаготделение было строгого режима: двойная зона, собаки, вышки, вся жизнь: барак-шахта-барак; на крышах по ночам часовые, на оправку ночью - только в белом, накрывшись белым чем-нибудь (кричишь: "Разрешите выйти до туалета!" - и если пойдешь без разрешения, можешь получить пулю в спину). Я попал туда не в наказание, а просто так, попал - и все, многие так попали. Пережив несколько обвалов в шахте, решил: хватит играть со смертью. И написал заявление в Главное Управление Лагерей горно-металлургической промышленности о том, что я металлург-цветник, окончил Томский технологический институт, работал на Беловском цинковом заводе и т.д., и что могу принести больше пользы, работая по специальности.
266
ВОСПОМИНАНИЯ
Через несколько месяцев (шахту уже стало затапливать подземными водами) я получил извещение об этапировании по спецнаряду ГУЛага НКВД. Это меня и выручило.
... По прибытии в Норильск нам дали три дня отдыха, а потом нас по одному стал вызывать Завенягин. Мне он сначала предложил работу мастера на Малом металлургическом заводе - первый металлургический объект там был - я согласился. "Ну хорошо, идите к себе в зону, вас вызовут." А потом спрашивает: "А что у вас такой цвет лица зеленоватый, как вы себя чувствуете?" - " Ничего, - говорю, - что-то с кишечником". -"Это дело серьезное, обратитесь в медпункт. А я вам вот что: все-таки работа на металлургическом заводе тяжелая... Вы пробирное искусство знаете?" - "Конечно, я металлург, знаю: это определение благородных металлов в рудах, концентратах и тл." - "Ну вот, я вам предлагаю идти в пробирный отдел центральной химлаборатории (ЦХЛ) комбината". Так я попал туда.
Завенягин был крупнейшим специалистом и отличным организатором Орджоникидзе назначил его своим заместителем, но когда он приехал в Москву, Орджоникидзе уже был мертв (ходили слухи: застрелился). Он стал заместителем Л.М. Кагановича. Тот вскоре поручил ему составить своего рода "обвинительное заключение" на академика И.М. Губкина (того самого, что предсказал "Второе Баку" на Южном Урале). Завенягин отказался - Каганович его выгнал. Через два месяца его вызвал Молотов: "Мы решили вас не добивать, предлагаем взять на себя Норильск". Он согласился, понимая, что будет как бы заложником. Задача, за которую отвечал головой. Но не боялся. Бели видел, что перед ним специалист, не боялся вытаскивать заключенного с "общих работ", даже если они вменялись ему приговором или "режимщиками". Очень много бывал на объектах, вникал во все. И был прост, доступен.
Первое, что он сделал, - создал Опытный металлургический цех (ОМЦ) с крошечным котлом и вагранкой, поставив его директором О.Н. Лукашевич - прелестную, образованнейшую женщину с великолепной памятью, благодаря которой ОМЦ освоил для НГМК агломерацию и плавку. С началом войны сюда прибыло много специалистов из Мончегорска, в их числе -
А.П. Соколов
267
Ф.Т. Теряенко, который после отъезда Лукашевич с 1941 по 1956 г. руководил ОМЦ. Здесь я с 1943 до 1946 г. (освобождение) был руководителем группы по гидрометаллургии. На ОМЦ почти все инженеры, даже сменные, были заключенные.
По разработанной нами технологической схеме проектная контора (металлургическая группа под руководством заключенного Гамазина) сделала проект Кобальтового завода.
В Норильске в то время, не считая горных предприятий (они все были в горах - шахты, рудники 3/6, 7/9 - это все подземные, но были и открытые - как "Медвежка" на "Угольной), промпредприятия - Механический завод (многокорпусной, полный профиль: литье, прокат, механическая обработка), Малый металлургический завод, Малая обогатительная фабрика (МОФ), плюс площадки, где начинали строиться Большой металлургический завод (теперь - плавильный цех), ЦЭМ (электролиз никеля), Аглофабрика и многое другое - все были взяты в огромную зону - "Промплощадка". Вблизи было только одно лаготделение - "Медвежий Ручей", вначале это было 2-е л/о - на стыке улиц Горной и Заводской (теперешний Норильск), там были дома из бутового камня для вольнонаемных. Но тут пошли этапы, масса заключенных - так эти дома переделали в секции (дом - 2 секции), уставили их 2-ярусными нарами "вагонного" типа. Все это взяли в зону 2-го л/о. На восточном склоне Рудной горы - 6-е л/о. Эти два лаготделения обслуживали всю нижнюю часть Норильска, в основном - Промп-лощадку. На горе были другие лаготделения, они обслуживали POP (рудник открытых работ), шахты, верхний мехзавод. 6-е л/о, кроме Промплощадки, обслуживало шахты горы Шмидти-хи, добычу рассыпной платины по Угольному Ручью (сезонно: зимой невозможно промывать). В этих же зонах - Центральная химическая лаборатория, Опытный металлургический цех, Проектная контора - очень крупное объединение, Геологическая партия (камералка), причем геологи, включая Урванцева, жили во 2-м л/о, там же - Центральная лагерная больница.
268
ВОСПОМИНАНИЯ
Огромная степень автономности. Свой уголь, своя энергетика, цемент, кирпич - простой и кислого- и огнеупорный, свои лесоповалы в Красноярском крае, деревообработка, свой водный транспорт, свои причалы в Красноярске и в Дудинке (здесь я познакомился с Жаком Рос си, будущим составителем "Справочника по ГУЛагу", и Л-НХумилевым - они позже были и в 6-м л/о), своим авиаотрядом (платиновый концентрат вывозился самолетами).
Единственное, в чем нуждалась эта империя, - это рабочая сила, заключенные. (Заявки на новые этапы составлялись каждый год, как нечто само собой разумеющееся - НГМК был в составе НКВД, Завенягин считался работником этого ведомства, его заместитель назывался: заместитель по ИТЛ). Смертность среди них была огромная. Особенно гробили людей этапы, баржи. Каждый этап привозил не только новых работников, но и новых покойников, дистрофиков, цинготников. Свирепствовали кишечные заболевания, чему немало способствовала норильская питьевая вода. По утрам возвращавшихся из ночной смены встречали на вахте автомашины и подводы с покойниками; их везли в навал, прикрыв брезентом.
Из этапов особо запомнились наши военнопленные после финской кампании: как они шли, перевязанные, огромными колоннами. Ими заполнили только построенный огромный гараж. В 1940 году прибыл большой этап из недавно "присоединившейся" Прибалтики, почти все они погибли в лагпункте для "доходяг" на Ламе. Еще вспоминается пересыльный лагерь в Злобино (под Красноярском). Мы же этот лагерь и строили. Легкие фанерные бараки. Со всего Союза этапы шли сюда. На них было страшно смотреть. Один, например, весь ослеп: куриная слепота. Лагерь был забит. Днем работали в порту, грузили суда, направлявшиеся в Дудинку с грузами для Норильска. Особенно много было колючей проволоки.
Вечерами пели песни. Грузины особенно красиво пели.
АЛ. Соколов
269
На строительстве ЦЭМ работали заключенные, несколько тысяч. Работали круглосуточно. Днем - монтаж, бурение, по ночам - взрывали. Заключенных к буровзрывным работам, конечно, не допускали.
Хочется помянуть коллег, с которыми сдружился в Норильске: Зенюк, Гамазин, Тамара Сливинская ("кавэжэдинка"), Ши-кова, Бухарин - москвич, киевляне - Михайлов и Станкевич, доцент Томского политехнического института КЛ. Шнийт, детский врач Кудрявцев, получивший без суда срок за финский плен, хирурги Родионов, Шишкин, Кузнецов, Розенблюм, Бабушкин. Отдельно вспоминаются Исаак Кон и Виттен Крупский, ПЛ. Краснобаев, Ташкус - литовец. Всех не перечислить.
Перед войной 2-е л/о раскассировали, одноэтажные дома переделали для вольнонаемных. Я попал в 6-е л/о, а после начала войны в л/о на Медвежьем Ручье. Уголовники и политические содержались в одних лаг отделениях, тут же были и женщины. Особый уголовный мир, который даже в условиях лагеря нуждался в изоляции - либо в закрытых бараках, либо в отдельных строгорежимных лагпунктах.
Работали ли уголовники? Работали. Были и отказчики. Это в основном "профессионалы", имевшие колоссальные суммарные сроки, им было все равно. А остальные работали. Тем более -бытовики.
Году в 1948-м был создан Горлаг с лаготделениями в районе кирпичного и деревообделочного заводов. Дальше - только знаменитый и таинственный Норильск-2. Говорили, что это лагерь для доходяг - веники, корзинки... Но шла страшная слава, что туда отвозят людей для физического уничтожения, приговоренных.
Научно-исследовательской обогатительной лабораторией (маленькое деревянное здание, несколько раз горело) при МОФе руководила Никонова - интеллигентная, эрудированная, она задала хороший ритм. В 1939-м с одним из этапов прибыл известный обогатитель Михаил Аметов, которого я знал по Ле-
270
ВОСПОМИНАНИЯ
No comments:
Post a Comment