4. Нас ссылают Вскоре вагон заскрипел, качнулся, мед-
ленно тронулся, потом все громче, громче застучал колесами. За окном сначала медленно, а потом все быстрее поплыли, побежали постройки, вагоны на соседних путях, столбы, кусты. Поехали. Моя первая поездка по железной дороге. Вскоре начало темнеть, и все население нашего "телячьего" вагона погрузилось в кромешную тьму, в сон. Следующий день был яркий, солнечный. Поезд проходил по еще голым полям На станциях все население выбегало из вагонов с ведерками, котелками набрать воды и кипяток. Иногда поезд останавливался в чистом поле, и все многообразное население его выбегало из вагонов "до ветру". К вечеру третьего дня нас привезли в Черемошку. Это за городом Томском
5. Черемошка Разгрузили нас на берегу реки Томи. Здесь
под открытым небом был большой лагерь, который постоянно пополнялся из подходивших эшелонов с "кулаками". В ожидании дальнейшей отправки огромный человеческий муравейник жил своей жизнью - люди слонялись по лагерю, готовили на кострах пищу, здесь же, в кустах, справляли свою нужду. Злачные места засыпались гашеной известью. По реке ходили буксирные пароходы, подводили большие деревянные баржи, на которые и грузили людей. Почему, за что людей забрали, куда везут - никто ничего не знал. В лагере мы прожили дней семь. Голод, по ночам холод, грязь, вши. Нам очень везло - почти все время погода была сухая, а жили-то мы под открытым небом. Наконец и нас загнали на палубу баржи.
6*. Вниз ПО реке Был теплый солнечный день. Несколько барж, плотно загруженных людьми, зацепил буксирный пароход, и весь наш караван поплыл вниз по рекам, сначала по Томи, а потом по Оби. Среди многочисленного населения баржи обращали на себя внимание люди с темными скуластыми лицами и в одежде, отличной от одежды всей массы людей. На шеях женщин - мониста. Несмотря на теплую погоду, одеты в шубы и своеобразные шапки. Очевидно, это бы
В.А. Толмачев
191
ли казахи или киргизы. В дальнейшем этих людей я более встречал. Должно быть, все они погибли в первые годы ссылки.
Был конец мая. Правый берег, заросший уже начинаю! зеленеть кустарником, был залит весенней водой. Кругом мор разливное. Все это для меня было новым и интересным. Куда мы плыли, никто не знал, даже взрослые. После нескольких суток такого интересного плавания наш караван пристал к берегу. Это было уже в верховьях реки Кети. К берегу, к самой воде, подступала густая, дремучая тайга. Здесь весь наш огромный плавучий лагерь и был выгружен. Говорили, что где-то рядом был поселок Палочка.
7. На Палочке Здесь, в глухой тайге, мы прожили дней десять. По вечерам жгли костры из пихтовых-лап, спасаясь от гнуса. От костров шел специфический запах горевших смолистых лап, в черное таежное небо летели к звездам искры. А днем население этого огромного лагеря осматривалось. Куда же оно попало, как дальше жить? Готовили на кострах скудную еду. Мужики ходили в поселок, по начальству, что-то выясняли и утрясали. Мои родители каким-то образом узнали место, куда выслали дедушку и бабушку. Нам разрешили "соединиться" с ними. Ведь во всем этом огромном лагере у нас не было не только родственников, но не было ни одного односельчанина. Таких семей, которым разрешили "соединиться", набралось около десятка. Мужики обзавелись пилами и топорами, быстро смастерили два плота, погрузили на них своих женщин и ребятишек и снова отправились по реке Кеть, теперь уже в обратную сторону, в сторону поселка Тогур, где Кеть впадает в Обь.
8. На плотах Путешествовать на плоту было еще интереснее, чем на барже, - вода вот она, совсем близко, у ног и под ногами. А когда плот подходил близко к берегу, над головами проносились ветки деревьев. Мужики управляли плотами с помощью больших весел. На ночь наши плоты приставали к берегу. Однажды пристали у какого-то поселка. Поглазеть на наш плавающий табор высыпал весь посе-
192
ВОСПОМИНАНИЯ
лок, а сердобольные женщины принесли молоко и обрат и угощали нас - ребятишек. Молока мы не видели давно.
9. Неудачный путь на Галку В Тогуре наш плывущий
лагерь рассыпался - на "соединение" отправились все по разным местам самостоятельно. Мы считали, что дедушка с бабушкой находятся на Галке. Из Тогура мы добрались до пос Баранаково. Далее до Галки предполагалось добираться по реке Чае. Но к этой поре весенняя вода в реках уже начала спадать, судоходство по реке Чае прекратилось. Как добираться далее - мы не знали. В пос. Баранакове был большой перевалочный лагерь. В память врезалось - по берегу бродила женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде, исступленно кричала, кого-то звала. Говорили, что у нее погибли дети и муж, и она сошла с ума. На Галку по реке добраться мы не могли. Нас направили в рабочий поселок Могочино для работы на лесозаводе. Дедушка с бабушкой, к которым мы стремились попасть, как потом мы узнали, к этой поре уже погибли. Когда и где они погибли, при каких обстоятельствах, этого нам никогда не удалось узнать. Погибли ни за что ни про что. Лес рубили, летели щепки. Бабушка Домна Григорьевна всю жизнь была в делах по дому, всегда очень занятая. Я с ней общался менее, нежели с дедушкой Иваном Григорьевичем. Был он, как и все мои родственники, неграмотным крестьянином. Но он знал много русских народных сказок и в редкие часы досуга рассказывал их нам - своим внукам. Я любил быть в его обществе - он идет задавать корм скотине, и я бегу за ним, он идет за дровами, и я тут как тут. Дедушку я любил больше, чем кого-либо, был он крупный, добрый. Была у него седая борода, голубые глаза, большие руки, которыми он всю жизнь работал. Большим криминалом при "раскулачивании" была эксплуатация чужого труда, труда работников. Повторяю, никогда никаких работников в семье не было. Очевидно, работниками сочли моих маму и папу. Очевидно, потому нас с мамой и не увезли вместе с дедушкой и бабушкой. А уж потом и нас сослали как близких родственников "кулака". Вот такой скверный анекдот.
■RА. Толмачев
193
10
Покос В рабочем поселке Могочино было два лес
ных завода, несколько промартелей, но колхоза было - поселок расположен на правом берету реки Оби и в* ной затопляется полой водой. Для ведения колхозного хозяине было земли. Кругом болота с отдельными гривами, на кс рых росла трава. В это время как раз выезжали на сенокос, заготовку сена для лошадей лесозавода. Вот на сенокос нас ст зу же и направили.
Работа на сенокосе для отца и матери привычная с летства. Жили в шалашах (называли их "балаганами"), был сильным, крепким, опытным крестьянином Он стал ме ком, т.е. складывал сено в стога. Тут же работала и мама. С бятишками моего возраста стал и я работать на покосе - воз-копны на волокушах, и за работу мы все получали паек и i кую-то зарплату. Таким образом, у нас в семье из четырех ловек работало трое, получали паек, не голодали. В обед обеспечивали из общего котла. Возить копны по 12-14 часов летнем солнце, когда тебя донимают комары и мошки, тяже но рядом были родители, рядом возили копны такие же De тишки, как и я, и это не казалось нам уж таким страд Нормальная крестьянская жизнь. Сезон сенокосный затяну до глубокой осени, до "белых мух", как говорили. На сено-работало несколько бригад, в общей сложности человек до лусотни. По мере скашивания травы в одном месте весь табор переезжал на новое место. Помню случай, когда из п ка приехало какое-то начальство и арестовало одного паре Дело в том, что это был совсем не паренек, а девушка, кото была сослана в гиблые места, может быть, на Галку. Потер всех родных, из тех мест сбежала, переоделась пареньком работала на покосе.
11. Переезд в поселок Когда полетели "белые мухи", с
кос закончился, и нас перевезли поселок. Поселили нас и еще две или три семьи в "хомутов" то есть в помещении, где чинят хомуты и другую сбрую, начале каждой смены производят раскомандировку. Отд нас какими-то тряпками, сделали тряпичный занавес. И на
косе, и в "хомутовке", конечно же, никакой бани не было. Не было и в первый год нашей жизни в поселке - мылись тут же, где и жили, ели, спали. И, естественно, развелись вши и в голове, и платяные в белье.
Потом в поселке открылась общественная баня, позднее построили свои банешки "по-черному", маленькие, примитивные. Стали в них мыться регулярно, а белье прожаривать, и с этим злом было покончено. В такой тесноте, в такой скученности знакомы нам были и клопы, и тараканы, и блохи. Со временем и с ними было покончено. Вообще вся-то наша жизнь есть борьба и борьба - так пели в песнях. Отец стал работать конюхом, мать на заводе, на подсобных работах. Через некоторое время нас переселили в очень маленькую комнату, а вместе с нами поселили двух пареньков - братьев Махнутиных Мишку с Колькой, похоже, тоже сбежавших с Галки. Семью они потеряли. Зимой их от нас отселили, ведь мы спали и на полу, и на топчане, и на полатях, т.е. в три этажа.
12. Я tidy в школу В школу я поступал дважды. В первый
раз это было в начале мая 1931 г. еще в Бийске. Почему это было в начале мая, а не в начале сентября - не могу понять по сей день. В школу отвел меня отец. Был хороший, солнечный день, по двору школы бегало множество ребятишек. В школе мне понравилось. Но образование мое на этот раз продолжалось два или три дня - нас сослали.
И вот уже в Могочино, глубокой осенью 1931 г. отец опять повел меня в школу. Папа был неграмотным, очень об этом жалел. Он говорил: "Ну, что мы - неграмотные? Чурки с глазами". Он очень хотел, чтобы его ребятишки были грамотными. И на этот раз учеба продолжалась не очень долго. Почему-то занятия в нашем классе (тогда говорили - группе) прекратились. И только где-то через месяц занятия возобновились, но не в школе, а в красном уголке клуба. На этот раз учеба продолжалась всю зиму. Группа наша была небольшой, ребятишек двадцать. К концу учебного года научили нас с грехом пополам читать и писать. К Первомайскому празднику меня в числе других премировали за старательную учебу отрезом на рубашку. При полу
В.А. Толмачев
195
чении превши каждый мальчишка или девчонка выходили столу и говорили какие-то слова благодарности. И хотя круг: были свои ребятишки, выходить было как-то страшно. Но в~ так делали и что-то говорили. Пришлось и мне выходить и ворить. Я только сейчас начинаю понимать, что это была вс тательная акция, нас подгоняли под общий шаблон и при благодарить начальство за все. Делали из нас "винтики". Весн нашу группу перевели в здание школы, расположенной в це тре поселка, школа для вольных. Весной 1932 г. нас переселив в спецпоселок по улице Северной, и в дальнейшем я ходил школу для детей спецпереселенцев.
13. Спецпоселок Н& самом севере поселка вдоль длинног заболоченного, заросшего травой резуно" озера проходила грива километра на два. Вот на этой-то грк и построили около восьми десятков бараков из досок, засыпав ных опилками. Все бараки стояли торцами друг к другу, име по две входных двери, в середине барака - перегородка. В од ном из таких бараков, в середине поселка, нас и поселили. Жи ло в комнате, где-то 5x8 м, три или четыре семьи, человек 1 всех возрастов. В такой скученности, в таком гвалте жить бь плохо, и к осени папа в стороне от бараков выкопал болы яму и обустроил землянку. В землянке поставил печку, с фа садной южной стороны крыша землянки выступала над поверх ностью земли на 50-70 см, там сделали небольшое окно. Вход землянку - из пригона, где у нас была корова, приобретенная этой поре. В землянке было тихо, спокойно и тепло, совсем дома! Местность, на которой располагался поселок, была нездс ровой - болота, сырость, комары. Каждую весну все населени* болело малярией ("лихорадкой", "лихоманкой"). Взрослые рабе тали на лесозаводе. Были в поселке промартели. Коренное насе ление - остяки, а их было мало, жили на берегу Оби и занима лись рыболовством и охотой. Спецпереселенцам охотой зани маться запрещалось - охота связана с оружием Вообще спецпереселенцам многое запрещалось - запрещалось отлучаться в соседнюю деревню, запрещались браки между спецпереселенцами и вольными, а если это нарушалось - супруже
196
ВОСПОМИНАЙ!
екая пара и их потомство попадали в ведение комендатуры. На содержание комендатуры из зарплаты вычитали 15 %. Никаких прав у спецпереселенцев не было, и по положению к ним могли и допускались любые беззакония и любой произвол. По поселку разъезжал на лошади какой-то тип по имени Солган, разъезжал, с плетью, которой наводил ужас на людей. В поселке часто были пожары. Сгорел барак в середине зимы. Жило в нем семей 100 или более. Были ли человеческие жертвы - не знаю, барак был расположен далеко от нас
Стали обживаться, заводить коров, огороды, землянки и избушки. В землянке мы прожили год, а потом папа построил избушку - срубил ее из осинника, а для утепления обшил тесом и засыпал опилками. В избушке была одна комната, о трех окнах. В окнах были одинарные рамы. На двойные не было ни стекла, ни средств для их приобретения, и зимой окна покрывались толстым слоем льда.
Освещение - в школе керосиновые лампы, а дома - коптилки (пузырек с керосином, в который опускался фитилек). Все взрослые работали на заводе, а мы, ребятишки, бегали в школу, бегали в буквальном смысле слова, ведь морозы очень сильные, а одеты мы были плохо.
В нашем рабочем поселке жили и вольные. Помню большую семью Каламаевых - отец, мать, несколько мальчишек, старшие где-то мои ровесники - Ванька, Петька, Колька, Сашка и еще несколько, совсем голопузых. Мальчишки и их родители - всегда в неопрятной одежде, жили они в бараке, были всегда веселы, жизнерадостны, свободны. Я завидовал им потому, что они были вольные, что их "раскулачивать", обращать в спецпереселенцев ровным счетом не было никакой причины. Пример их оказал большое влияние на мое сознание и на всю мою последующую жизнь: чтобы быть вольным, я никогда не стремился иметь никаких вещей, которые возбудили бы у людей зависть, дали возможность им раскулачить меня. У меня никогда не было и никогда не будет ни машины, ни мотоцикла, ни своего дома, ни даже приличной одежды. Государство в этом мне очень помогало - платило нищенскую зарплату, которой всегда не хватало на самое необходимое, периодически обирало. Я думал
В.А. Толмачев
197
(и сейчас так думаю): вот мои родители, мои дед и бабка с раннего утра до позднего вечера, не разгибая спины, работали, работали, работали. В награду - отбирают все, что они нажили тяжким трудом, - дом, скотину, одежду, ссылают в гиблые болота, убивают деда и бабку. Клеймят как только можно, считают тяжкими преступниками - "кулаками", "мироедами", спецпереселенцами, врагами народа. А Каламаевы эти как птички божий - не знают ни тяжкой работы, ни заботы, ни труда. Они - образец гражданственности, пролетарии, гегемоны, а не какие-то там лишенцы. Вот если бы только такие мысли вошли лишь в мое сознание - об этом и говорить не стоит. Но хуже всего, такие мысли вошли в сознание всего народа. Ни один сверстник мой не имел и не имеет ни машин, ни собственного жилья. Этим всем стали обзаводиться последующие поколения. Наше поколение, очень маленькая часть его, не уничтоженная в войну, так и осталась люмпенизированной.
Уничтожение частной собственности - один из краеугольных камней социализма. Уничтожение, разрушение семьи -второй важный признак и принцип социализма. И здесь режим за 75 лет господства достиг огромных успехов. Началось сразу же, с 17 года. После гражданской войны - огромная масса беспризорных детей, в период коллективизации - гибель родителей, осиротелые дети. Семьи разбивались, разрывались родственные связи. Я, например, прожил всю свою жизнь вдали от родственников, никогда никто ни мне не мог помочь, ни я никому. Индустриализация, стройки, на которых всегда одинокие мужчины и женщины живут в бараках, балках, как попало. Налицо люмпенизация сознания, падение нравов. Этому способствовало запрещение религии - третий признак построения социализма. Результатом всего этого - построенный в боях социализм. Огромная, в 1/6 часть земного шара, страна, с несметными богатствами - и нищий, безнравственный народ, вырождающийся, вымирающий, без будущего.
14. Папу забирают Каждое лето мы с папой уезжали на
покос. Раз в 10-15 дней обычно приезжали домой, мылись в бане, меняли белье. 15 августа 1937 г
198
ВОСПОМИНАНИЯ
мы утром собирались возвращаться на покос. К нам пришел молодой человек в военной форме и два дальних соседа. Был произведен очень поверхностный обыск, для видимости (а что искать-то!), и папу увели, увели, как говорили в поселке, "в паузок". "В паузок" в это лето увели уже много людей. Арестованных помещали в небольшие баржи, паузки, и куда-то их увозили, куда, за что, про что - никто ничего не знал. Люди исчезали бесследно. Говорили, что это враги народа. Чуть позднее, когда я пошел в школу, в седьмой класс, я узнал, что почти у половины ребятишек отцы - враги народа. Через четыре года вот так же в массовом порядке людей забирали и отправляли на фронт. И мне кажется, что в 1937-38 гг. людей забрали в паузок не менее, чем потом в 1941-45 гг. на фронт. Я и многие мои школьные товарищи стали неполноценными дважды - были спецпереселенцами, а сейчас стали еще и детьми врагов народа. Никаких вестей от уведенных в "паузок" не было. Где они - спросить было не у кого. Чуть позднее, в книге Л.Фейхтвангера "Семья Оппенгейм" я прочитал и очень удивился: один из героев книги был арестован фашистскими властями. Братья его, как ныне говорят, начали "права качать" - выяснять, а правильно ли, законно ли арестовали их брата. Прочитал я это, и в голове моей глупой стали появляться совсем нехорошие мысли. Ведь ни я, никто из моих многочисленных товарищей даже подумать не смели не то что "права качать" и хотя бы униженно спросить, а куда же подевали наших отцов? И за что?
В последующие год-два от папы было два маленьких письма, где он сообщал, что его судили по ст.58, дали 10 лет, и что он находится на Колыме, в поселке Зырянка. Более писем не было. Ни разу мы не слышали, чтобы кто-то из забранных "в паузок" присылал какие-либо весточки. Сегодня я знаю - они и не могли прислать — все, все до единого через месяц после ареста были расстреляны. В то, что арестованные были врагами, никто никогда не верил. Я по наивности думал, что забирают для использования арестованных в качестве бесплатной рабочей силы. Оказалось хуже - просто для уничтожения Для чего уничтожали - это для меня является загадкой и по сей день.
ВЛ Толмачев
199
15. Я иду работать в 1937 г- я окончил 6 классов, учить,
ся очень хотелось, и я пошел в се мой. Летом в 1938 г. после окончания семилетки я вынужде был пойти на завод. На работу принимали с 16 лет, мне был только 15. Получил я в комендатуре справку. А что с ней делать? Не примут на работу. Товарищ мой и ровесник Шурка поделился своим опытом: исправить в справке год рождения, проще всего, по его словам, цифру "23" на "20", что я и сделал После такого исправления на работу меня приняли как взрослого человека, достигшего 18 лет. Подростки работали по 6 ча-сов и только днем, взрослые - 8 часов и днем, и ночью. Промучились мы с приятелем несколько месяцев, поработали в ноч ных. А мальчишкам в 15 лет уж очень тяжело работать ночью! Особенно тяжело, ^особенно хочется спать под утро и по вече-*; рам, перед выходом на работу. Сходили за новыми справками, поработали некоторое время подростками, а потом, к зиме, меня; все равно перевели на работу со взрослыми, другой работы не было.
Работал я зимой на лошади верхом, коногоном. Работ мерзкая, да еще на очень сильных морозах. В декабре и январе температура часто опускалась ниже -40 °С. По положению работы на открытом воздухе при температуре -35 °С и ниже прекращаются, но когда еще дадут команду прекратить ее! Мороз пробирает до костей, особенно мерзнут ноги. Через каждые 50 минут дается десятиминутный перерыв на обогрев. Не успеют еще ноги согреться - опять на мороз. Я старался с этой работы по возможности уйти. Одно время меня переводили на расчистку "ледянки", ледяной дороги, по которой из бора на лесозавод возили бревна. Эта работа мне нравилась значительно больше, я находился не на лошади, а на земле. Я был сам себе хозяин, двигался и не так сильно мерз. В марте, когда уже "ледянка" перестала действовать, меня опять перевели в коногоны, однажды лошадь упала, я зазевался, и моя нога оказалась между боком лошади и обледенелой землей. Раздавило стопу правой ноги. Нога проболела около месяца, после чего я уже в коногоны не пошел - пошел пилить дрова. Работа тяжелая, но
200 воспоми
нравилась она мне более, чем коногонить. Пилить дрова и в физическом, и в нравственном отношении более здоровая работа.
За работу получал зарплату, которую тратили на приобретение хлеба, соли, сахара и На уплату налогов. Было очень туго с одеждой, бельем. Конечно же, садили огород, держали корову, от голода пока еще не страдали. Следует, очевидно, отметить, что все работавшие на улице зимой ходили с обмороженными щеками и носами. На работу, на обед, брали сумочки с хлебом, а у кого были коровы, то и бутылочки с молоком
16. Снова иду в школу Учиться очень хотелось - и осенью 1939 г. я пошел в восьмой класс. К этой поре гнет комендатуры начал ослабевать. В декабре 1937 г. были выборы в Верховный Совет. Спецпереселенцы (теперь нас уже называли "трудпоселенцы") принимали участие в них. Нас, школьников, начали принимать в пионеры, в среднюю школу, позднее - в высшую. Демагогией это пояснялось так, что эксплуататоры трудом немного перевоспитались и им можно уже участвовать в выборах, но выезд за пределы поселка по-прежнему не разрешался. Юношей не брали в армию, не доверяли, но широко распространялся демагогический лозунг - "сын за отца не отвечает". В классе оказалось несколько моих прежних соклассников - они застряли или в 7-м, или 8-м классах, и я их догнал. Полтора года работы сделали меня более взрослым. Их детские шалости в классе мне казались странными. Из-за перерыва в учебе у меня возникли некоторые проблемы с немецким языком и историей - по языку я отстал, а по истории - пропустил средние века. В остальном все было хорошо. Классным руководителем у нас была Анна Ивановна - небольшая сердечная женщина. Позднее узнал, что мужа ее расстреляли в 1937 г., что она по происхождению дворянка, училась в Смольном, и сейчас в школьном музее хранится фотография, где юная Анна Ивановна с группой смолянок снята вместе с генералом А.А. Пушкиным, сыном поэта. Эта слабая физически женщина очень помогала нам не впасть в отчаяние в тяжелые предвоенные и военные годы. К нам, замурзанным, полуголодным, а далее и просто голодным и убого одетым дере
В-А. Толмачев
201
венским мальчишкам и девчонкам, и притом социально неполноценным, она относилась по-человечески, с теплотой и участи ем. Сын ее, Юра, наш ровесник, погиб в трудармии.
События перед войной развивались стремительно и больн задевали нас. В начале 1940 г., когда шла война с Финляндией у нас исчез из продажи хлеб. В последний день зимних кани кул побежал я, как всегда, в магазин. А там столпотворени Здоровенные мужики после работы тоже зашли за хлебом, а явно очень мало, и они рвались к прилавку. Где уж нам, ребл тишкам. Попытался купить муку - ее тоже не было. На еле-; дующий день с соседским мальчишкой пошли мы в глухой поселок, расположенный за бором и болотами километрах в 12 от нашего поселка - там тоже мука исчезла из продажи. Хлеб из> свободной продажи исчез всерьез и надолго - лет этак на пятнадцать. Стали мы стоять в очередях за хлебом сначала с ран-; него утра, а скоро - и с вечера. А морозы были крепкие, под 40 °С. Помучились так с месяц, а потом хлеб стали выдавать п спискам. Было голодновато, но еще была картошка. Летом завод я не пошел, а пошел в свою же школу заготавливать дрова, сено, работал на других хозяйственных работах. События стране по-прежнему развивались бурно - летом наши та "освободили" бессарабцев, западных украинцев и западных белорусов, прибалтов, и в новом учебном году в классе у нас поя вились "освобожденные" евреи из Бессарабии. Одеты они были более прилично, чем мы, знали хорошо математику, физику, играли на музыкальных инструментах, в частности, на скрипках. Чуть раньше произошло еще важное событие - выше указ от 26 июня 1940 г. Запрещался переход с одного предприятия на другое, за опоздание на работу на 20 мин. и более -"6,25", то есть вычет из зарплаты 25 % в течение 6 месяцев, ра бочий день удлинялся до 8 часов (скоро он стал 12-14 часов), трехкратное опоздание на работу свыше 20 мин. - отправляли лагеря. Товарищ мой Шурка М. был летом 1940 г. отправлен на работу на несколько месяцев в Черемошку. Там он внезапн" заболел после обеда, к врачу не обратился. Дали ему "шее двадцать пять". Осенью, по окончании командировки, он возвратился домой. Весной следующего года его забрали, отправили в
202
ВОСПОМИНАНИЯ
Мариинские лагеря - обвинили в том, что он, не отбыв "шесть", уехал (скрылся, сбежал?). Да он всех этих тонкостей и не знал. У всех кончилась командировка, и у него тоже, и все поехали домой. Дальнейшая его судьба трагична - из Мариинских лагерей его отправили на фронт, где скоро ранили в грудь. После госпиталя снова на фронт, где он сразу же погиб. Весь настрой нашей жизни был в ожидании войны Всех нас настраивали -не сегодня, так завтра Германия на нас нападет. И усиление трудовой дисциплины, указ от 26 июня 1940 г. - это все для укрепления обороноспособности. А когда 22 июня 1941 г. началась война, нас стали убеждать, что война началась внезапно и неожиданно, что Гитлер на нас напал вероломно. Никто и никогда не мог подумать, что он так нехорошо поступит!
17. Война началась Наводнение в 1941 г. было особенно
большим, как и в 1937 г. Весна наступила поздно, и уже в мае полая вода шла прямо по снежным сугробам. На этот раз корову мы переправили на левый берег, а сами продолжали жить дома, на чердаке. Поселок к этой поре был обвалован дамбой, дамба напор воды выдержала, но все низины были затоплены грунтовой водой, летом дамбу в нескольких местах раскапывали и выпускали из поселка воду. Мы же жили за дамбой, а в поселок плавали на лодке. В воскресенье, 22 июня 1941 г. я, как всегда, поехал на лодке встречать с работы маму. Работали в это время уже по 12 часов, без выходных. Вода на огородах понизилась, но без лодки до дома мы еще не могли добираться. Мама сказала, что у них был митинг, объявили, что началась война с Германией. Эта весть, хотя ее и ждали, была обухом по голове. И огород наш был под водой, садить картошку на левом берегу мы не могли - мама все время на работе, у меня еще силенок мало. Картошка, посаженная в начале июля, когда она должна уже цвести, почти не уродилась, хлеба по списку давали мало, и мы начали по-настоящему голодать, голодать жестоко года до 1954. По окончании десятилетки в 1942 г. работал в школе, а летом был зачислен в институт, получил временный паспорт и пропуск и уехал в Томск. В институте продолжал жестоко голодать.
В.А. Толмачев
203
18. Папа возвратился Возвратился с Колымы папа весно*
1948 г. Я выполнял дипломную работу. В середине апреля он разыскал меня в общежитии. Со дня-ареста он не знал о нас ничего. После освобождения 15 августа 1947 г. он продолжал оставаться на Колыме, выехать на материк не разрешали. Разрешение получил зимой 1948 г., самолетом добрался до Якутска, от Якутска до ст. Большой Невер с попутными машинами. Поехал в Бийск, где отыскал родственников, узнал адреса - мой и мамы. И вот он разыскал меня. Выглядел он здоровым, но потерял зубы, а икры обеих ног были исполосованы глубокими шрамами - следы цинги. С первым пароходом он отправился в Могочино, к маме. Жить там он не собирался. Его как бывшего врага народа в любой момент могли арестовать снова. Повод найти проще простого: случись пожар (а на лесозаводе, где кругом сухая древесина, пожары случались нередко) - вот и повод для ареста, пожар - это дело вражеских рук. Переехали они с мамой в подсобное хозяйство МВД, расположенное в 40 км от Томска, где и продолжал работать на известной ему с раннего детства работе - конюхом
19. Папа рассказывал Разговоры с папой о его пребы-
вании на Колыме всегда были как бы случайными. Похоже, он был предупрежден "о неразглашении". С течением времени, после XX съезда и речи Хрущева разговоры стали более подробными. Из всех разговоров я попытаюсь составить какой-то последовательный рассказ. К сожалению, я не записывал в свое время рассказы папы, и многие подробности забыты. После ареста 15 августа 1937 г. всех арестованных на паузках отправили в Колпашево. Паузки с арестованными стояли на реке. К следователям возили в Колпашево. Что спрашивал следователь? Следователь говорил:
- Ты согласился вступить в банду. Как только начнется война, эта банда будет выступать против Советской власти.
- Но я ни в какую банду не вступал.
- Врешь, ты вступал в банду вместе с Котовичем и Марты-нюком.
204
ВОСПОМИНАНИЯ
- Но я их знаю только в лицо. Живут они на другой улице, работаем мы не вместе. Я даже не знаю, где они работают.
- Ты все врешь!
- Приведите их, пускай они скажут.
- Их увезли.
- Но ведь это 58-я статья, это расстрел.
- А откуда ты знаешь про 58-ю статью?
- Все мужики в паузке так говорят.
Следователь начал уговаривать, предлагал закурить. Папа отказался, он никогда не курил.
- Ты не бойся, подписывай. Видишь ли, нам надо обживать Север. Надо золото добывать. Война скоро будет, и надо золото, много золота. Поработаешь и отпустят. Подписывай.
- Но я не умею, я неграмотный.
- Врешь!
- Я неграмотный.
- Ставь крестик!
Поставил. А кто не соглашался, тех били. Не соглашались многие, были люди грамотные, например бухгалтера ("булгахтеры", как говорил папа), они не соглашались, и их били. Мне объявили - 10 лет.
Повезли. Сначала в Томск, а далее в эшелоне на восток. Из Находки на пароходе "Журма". О пароходе "Журма" я впервые услышал от папы. Позднее это название встретил в мемуарах генерала А.В. Горбатова, у А. Солженицына в "Архипелаге Гулаг". Посадили несколько тысяч человек. Пароход большой, трехэтажный, морской. Загнали на этот пароход наших отцов, в условиях ужасных, хуже, чем скотских, повезли по морю. На пароходе были как "враги народа", так и уголовники, "друзья народа, социально-близкие элементы". Невольные пассажиры испытали все прелести морского путешествия — голод, холод, морскую болезнь. "Сильно качало. Я качку переносил хорошо, а многих рвало". Суток через 5-6, в полдень, пароход прибыл в Магадан. Это был огромный лагерь - несколько небольших избушек и палатки. А уже было холодно. В Магадане, в лагере, продержали до снега. Приглашали выходить на работу, кто работал - дополнительно кормили. Уже по снегу собрали этап че
В.А. Толмачев
205
ловек 250. Вещи погрузили на оленей (у папы никаких вещей н" было, из дому он ничего не взял, и денег не было, так что приобрести он ничего не мог). Люди шли пешком. Были уж сильные холода. Выдали валенки, полушубки, шапки (так гов~ рил папа, а я не догадался уточнить, что это были за валенки, полушубки и шапки. В дальнейших разговорах отец обычн упоминал ватники, бушлаты). Шли дней пять или шесть. Д~ места назначения, в районе оловянного рудника Улмай (название по слуху, папа мог произнести неправильно) дотянул-человек 50, не более, остальные в дороге померзли (вот так валенки с полушубками!). Место, куда прибыли, называлось экспедицией. Поставили палатки, начали строить бараки. Отца определили пилить вручную доски продольной пилой. Напали,; вши - скинешь полушубок, а он шевелится от вшей, даже страшно становилось (как будто все остальное не было страшно!). Построили баню, вшей вывели. Бревна для строительства бараков таскали на себе - человек 10 брали бревно и толкали; его по снегу. Далее — таскали за 3 км уголь в ящиках. Норма - 3 ящика в день, т.е. в день надо пройти 9 км с пустым ящиком и 9 км - с углем. Не выполнишь норму - 300 г хлеба, а выполнишь - 800 г. Приварок? Вода, в ней какая-то рыбешка. Обмораживались, умирали с голоду. Тракторами делали траншею, в нее скидывали трупы и засыпали снегом или просто бросали их за лагерем. Были случаи, когда голодные люди тайно обрезали мясо с трупов, варили его и ели. Весной снег растаял, и трупы стали плавать в воде.
Начали распухать ноги, стали, как чурки. Освободили от работы на три дня, лечения никакого. Врач сказал - ходить надо больше. Уж куда больше! Ноги продолжали распухать, икры распухли и лопнули, пошел гной с кровью. Снова обратился к доктору. Он сказал, что это ты сделал что-то сам, нарочно, лечить не буду, ты - симулянт. Иди и работай. Ушел в барак. С ног соскабливал щепкой гной с кровью, перевязывал тряпками. После цинги списали по акту, отправили в лагерь, расположенный километрах в двадцати от Магадана. Зачислили в инвалидную команду. Ожидали отправку на материк. Но на материк не отправили. Это было уже летом 1938 г. Лагерь был палаточный.
206
ВОСПОМИНАНИЯ
К зиме стали строить бараки. Позднее увезли на Колыму, в район Зырянки. Здесь работал на лесоповале - валил лес. С лесом спустились вниз по Колыме. Несколько зим был в Амбар-чике. Последние четыре года в Зырянке. После освобождения осенью 1947 г. работал сторожем на аэродроме, перед освобождением - некоторое время нянькой, ухаживал за ребятишками какого-то начальника.
Рассказывал папа совсем невероятную историю, которую позднее мне подтвердили другие бывшие в тех местах и в то время. Еще позднее об этой истории приходилось читать. Суть ее такова. Полковник Гаранин - зам. начальника "Дальстроя" и начальник управления северо-восточных ИТЛ - приезжал в лагерь, выстраивали заключенных, со свитой проходил мимо строя, показывал пальцем, на кого указывал - выводили из строя и тут же расстреливали. А позднее арестовали и самого Гаранина и объявили его самозванцем. Якобы из Москвы был послан настоящий и хороший энкавэдэшник Гаранин, но в дороге его убил бандит, овладел его документами и с этими документами обосновался на Колыме и начал вытворять свои бандитские дела. Через год-другой был разоблачен и обезврежен. Из Москвы привозили жену Гаранина для опознания, и она заявила: "Вы что, издеваетесь? Это совсем не Гаранин". Я думаю, что вся муть об убийстве хорошего Гаранина и плохих действиях его двойника придумана в НКВД. Думаю, был Гаранин настоящим энкавэдэшником.
Реабилитирован отец 13 декабря 1956 г. военным трибуналом Сибирского военного округа (тоже нашли военного преступника!). В справке сказано: "Постановление тройки УНКВД по ЗапСибкраю от 10 сентября 1937 г. в отношении Толмачева АЛ. отменено, дело прекращено за отсутствием состава преступления, и он по этому делу полностью реабилитирован". В этой справке более всего умиляет выражение "дело прекращено за отсутствием состава преступления". Это спустя более 19 лет после ареста и 10 с половиной лет каторги догадались дело прекратить! А 23 мая 1993 г., спустя почти 50 лет после ареста МБ РФ по Томской области на мой запрос ответило: "Арестован 15 августа 1937 г. и необоснованно обвинен по ст. 58-2-8-11 УК
В.А. Толмачев
207
р»
КОМИТЕТ ПО ДЕЛАМ АРХИВОВ
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛРХК1 АЛТАЙСКОГО КМЯ
С'ЛПДЭ. г. Српауд, ул. Анатолии, 73
Щ УВД Алтайского края. 656025, Г.Барнаул, пр.Ленина, 74.
Толмачев В Л.
Архивная справка
По документам исполнительного компота Быстроистокского районного Совета работах, крестьянских к красноармейских депутатов за 1931-36 гг. установлено, что житель сУсть-Ануй Толмачев Алексей Иванович бал лишек избирательных прав за эксплуатацию батраков (выписка из протокола заседания Усть-Ануй-ской избирательной комиссии от 28 февраля 1933 г.), признан кулаком (карточка обследования хозяйства за 1929-31 гг.).
В хозяйстве Толмачева АЛ. имелось: посевная площадь 3,45, лошадей 3, коров 2; быков 2, овец 4, ягнят 2, свинья I, жнейка I, молотилка I (выше упомянутая карточка обследования).
Состав семьи: Толкачев А.И. 34 д., жена Анастасия 34 д., сын Василий 7(8) л., дочь Мария 5 л. (вьгшеупоматутая карточка •обследования хозяйства).
Сведения о выселении, других членах семьи, другом имуществе, конфискации имущества и его опись отсутствуют.
Основание: ФР 668, оп.1, д.104, лл.1,2,3,6.
Директор госархива" И.о. зав.отдело*:*.', Гусейнова \W;
-Н.й.Даяелия Е.Ф.Плаксина
208
ВОСПОМИНАНИЯ
рСФСР как участник эсеровско-монархической организации. 10 сентября 1937 г. тройкой при УНКВД по ЗапСибкраю приговорен к 10 годам ИТЛ с поражением в правах на 5 лет" и что "в результате проверки при пересмотре дела установлено, что указанной организации на территории Томской области не существовало, а обвинение, было полностью сфабриковано следователями НКВД. Вероятной причиной ареста в условиях массовых репрессий и борьбы с так называемыми социально-чуждыми элементами послужило то, что Толмачев А.И. находился на учете в Могочинской комендатуре как "трудпереселенец", хотя он не выселялся. Из объяснения, данного в 1956 г., следует, что раскулачен и выслан был из Алтайского края в 1931 г. тесть, у которого Толмачев проживал".
Похоже, папа - единственный из поселка, кто возвратился. Остальные, в том числе и Котович с Мартынюком, как это стало известно сейчас, были расстреляны в Колпашеве. Кто были эти расстрелянные? Рабочие, сторожа, конюхи, плотники, колхозники.
20. Послесловие После сталинского колымского курорта папа прожил еще 35 лет и умер в 1982 г. 5 мая, мама умерла раньше (жизнь ее тоже была очень тяжелой) - в 1973 г. 5 сентября. До конца жизни отец занимался крестьянской работой, был конюхом, а когда ушел на пенсию (а маме пенсии не дали - не смогли собрать необходимые документы), он пытался завести свою лошадь. Без лошади он не мыслил свою жизнь - лошадь очень нужна крестьянину - и дрова подвезти, и сено для коровы, и огород вспахать. Но власти очень боялись, что владелец лошади обуржуазится, и весь соцстрой от этого рухнет, и лошадей отбирали, приказывали их сдавать. История повторялась несколько раз - отец приобретал лошадь, а через некоторое время ему приказывали ее сдать. В конце концов он стал ухаживать за лошадью, принадлежавшей школе. У школы не было средств содержать лошадь, а лошадь школе тоже очень необходима, и папа безвозмездно содержал ее, а за это подвозил себе дрова и сено.
В.А. Толмачев
209
Последние 35 лет своей жизни он считал счастливыми - не было гнета комендатуры, не было колымского конвоя. И еда, хотя и скудная, но была - родители держали корову, сажали картошку, держали небольшой огород. В подсобном хозяйстве у них была казенная комната, а когда переехали в Межениновку, купили свою избушку. Избушка убогая, но жили же!
КА. Лапшин
ВОТ ТАК И ЖИЗНЬ ПРОШЛА...
Яродился в 1919 году в вагоне на станции Обь. Мать ехала к моему отцу в Новониколаевск, но мост через Обь был взорван, город горел, колчаковцы отступали. А тут роды... Ну, она все свои драгоценности - серьги, кольца отдала возчикам, согласившимся отвезти нас обратно в Барнаул, пока обстановка не стабилизировалась, и мы смогли приехать к отцу. Жили на улице Фабричной. Потом в Казань уехали, вернулись, какое-то время жили на теперешней Коммунистической, затем на Нарымскую переехали. Там в рубленом пятиквартирном доме на углу улиц Нарымской и 1905 года - напротив пересыльной тюрьмы - отец выкупил двухкомнатную квартиру.
Отец мой, Алексей Петрович, в царское время был морским офицером В гражданскую войну, хотя и был он дворянского сословия, получил орден - за сооружение ледовой переправы через одну из сибирских рек. Сначала, правда, хотели расстрелять (там, на неокрепшем еще льду провалилась какая-то техника - обвинили строителя), но приехала из Москвы комиссия, разобралась во всем и вместо расстрела наградила. Потом он воевал на КВЖД, был тяжело ранен. Когда его в 1938-м арестовали, тот орден пропал. Как и золотой портсигар, золотые часы, золотая цепочка от пенсне, дорогая бритва. У него было еще за германскую войну два креста. Но в протоколе обыска значатся только паспорт и профсоюзный билет.
Его в командировке прямо с поезда сняли и предъявили целый букет самых страшных обвинений - от измены родине и участия в контрреволюционной организации до подготовки террористического акта по отношению к Сталину. Мы этого ничего не знали тогда, в 1938-м году. Поехал человек в командировку -и исчез. Мать спрашивала у него на работе - там ничего не знают. Стала ходить в НКВД - отвечают: "У нас такой не числится". А потом как-то возвращается из очередного похода в это
КА. Лапшинt
211
учреждение в слезах. Ей там сказали: "Не ходи, не спрашивай, не то, если хочешь быть там, где твой муж, мы тебе это сделаем".
Дня через три у нее случился приступ аппендицита. Ее "Скорая" увезла в клинику Мыша - был тогда в Новосибирске такой профессор. Я на другой день навестил ее там. Она сама ко мне вышла, спустилась со второго этажа, сказала, что приступ прошел, но ее готовят к операции. А на следующий день позвонили мне на работу из клиники и сказали, что ее оперировали и через два часа после операции она скончалась. Я на другой день был у Мыша, он сказал, что ее оперировал какой-то практикант, не подготовив надлежащим образом, без его ведома. И посоветовал обратиться в суд. Ну, я ни в какой суд обращаться не стал: разве суд вернет мне мать? Потом уж сообразил: может, эти, из НКВД, таким образом исполнили свою угрозу. Это уже 1939-й год был. А вскоре мне повестка пришла из военкомата: призывают в армию. Я говорю, не могу, мол, у меня на руках сестренка десяти лет и братишка шестилетний. А они: - Сдай детей в детский дом. - А квартиру куда? - А это нас не касается.
Так ли, этак ли, а пришлось как-то устраивать детей. Отыскал тетушку, она к нам переехала, стала за детьми присматривать. Но квартиру не уберегла. Выселили их в 1941-м году, когда я на фронте был. Пришли какие-то люди в белых полушубках с бумагой и велели освободить квартиру в течение двух часов. Что за два часа сделаешь? Собрала кое-какие детские теплые вещи, постель и перебралась в неотапливаемый чулан. А потом из этого дома вовсе съехала в подвальчик на Ядрин-цовском спуске. И потерял я всякую связь с ними.
Моя судьба как сложилась? Служил в Забайкалье, сразу после халхин-гольских событий. Это была не пограничная часть, но вблизи границы - второй эшелон, что ли. Тревога чуть ни каждую ночь. Так что, когда 5 мая 1941 г. нас подняли по тревоге, мы думали — это, как всегда. Но на сей раз было по-другому: погрузили в эшелон и повезли. Куда-то на запад, а куда — не знаем. Под строжайшим секретом. Письма отправлять запретили. Из эшелона выпускали по нужде только на малень
212
ВОСПОМИНАНИЯ
ких станциях и то - небольшими группами... Только в Аральске мы узнали, что Советский Союз производит передислокацию войск. А до того по радио услышали, что Германия сосредоточила на наших границах 170 дивизий. Так что, в общем, понимали, к чему дело идет. И вот на станции Конотоп, часов в 5 утра я, помню, из вагона выскочил, а к нам подходит дежурный по станции, с ним еще двое. "Война, - говорят, - Киев бомбят, горит..." Я - к комиссару эшелона, разбудил его: "Война", -говорю. А он: "Ты паникер, я тебя сейчас расстреляю!" Но дежурный по станции подтвердил. Ну, все из вагонов повыскакивали, митинг. А потом, только отъехали километров 20 - налетели истребители немецкие и стали расстреливать наш эшелон. Когда прибыли в Киев, у нас оказалось 27 убитых и больше 50 раненых.
Нас повезли дальше - на Чернигов, Могилев - выгрузили в Орше. Бомбежка - а оружия никакого, кроме нескольких карабинов для охраны. Ночью - немецкий десант, можно сказать, прямо нам на голову. Как-то их перебили. Наутро нам наконец выдали оружие.
Как я воевал, про это долго рассказывать. Всякое было. Принял участие и в обороне Москвы. Под Вязьмой меня контузило (а еще до того, под Смоленском - ранило). Снаряд рядом разорвался. Соседу моему голову оторвало, а меня землей засыпало, оглушило, глаз левый ничего не видит. Меня в прифронтовой медсанбат положили, а там весь персонал - латыши, ни они меня, ни я их не понимаю. И лечения почти никакого. Словом, как только глаз видеть стал, я оттуда сбежал. И справки никакой не взял. Теперь вот на этот глаз совсем ослеп и на левое ухо оглох, а доказать, что это результат фронта, не могу. Нет документов.
А в 1943-м, мы тогда в Белоруссии были уже, я попал в плен. Пошел в разведку, да неудачно. Перебегал дорогу - меня в ногу ранили, дальше бежать не могу. Стал возвращаться, тут меня и взяли.
Трижды был под расстрелом. Первый раз - когда попал в облаву - меня за партизана приняли. Согнали нас в сарай, потом вывели, построили, и какой-то жандарм на ломаном языке
КА. Лапшин
213
объявил, что "как партизанен вы будете весь расстреляны". Но тут другой офицер подошел к нему, что-то сказал, и меня вывели из строя, отвели в сторону. А остальных расстреляли прямо на моих глазах. Меня, наверное, спасло то, что я был под чужой фамилией - разжился справкой на имя Александра Гордеева, ученика ФЗУ. Вроде я несовершеннолетний, домой иду из училища. Как бы то ни было, оттуда отвезли меня в лагерь под Смоленском. Страшный лагерь был. Кормили - на день консервная банка вареной ржи. И все. А гоняли на работу, вытаскивать из Днепра бревна. Зима, они обледенели, их обкалывать надо. Раздеваемся догола - и в воду, а другие в это время на берегу костер жгут для нашего обогрева. Потом меняемся. Зато можно было накопать мерзлой картошки и в том костре запечь. Конвой не препятствовал. Только благодаря этой картошке, наверное, и выжил. А так в лагере ежедневно человек по 200 умирало.
Потом стали нас переводить в какой-то другой лагерь, на другой окраине Смоленска. И вот ведут по улице Ленина, по сторонам стоят местные жители, старики, женщины; стали поворачивать на боковую улицу - и тут в какой-то момент я замечаю, что конвой на повороте меня не видит, и делаю широкий шаг в сторону и оказываюсь среди этой публики, что по сторонам стояла. Это был смертельно опасный шаг: нас пока вели, многие "на рывок" бросались из строя в подворотни, но конвой всех пристреливал. А мне повезло: когда я оказался в поле зрения конвоира, он меня уже за одного из публики принял. Прикладом еще шуганул, чтобы не выходил с тротуара. Спрашиваю у людей, когда колонна прошла, куда мне теперь. Посоветовали переждать до ночи в каком-нибудь разрушенном доме, а ночью - к Днепру - и помогай Бог.
Я так и поступил. Дождался ночи и пошел. Но когда уже почти перебрался, провалился в едва затянутую ледком полынью. Промок по пояс. А декабрь. Одно спасенье - двигаться. Прошел километра полтора, какая-то деревушка. Я в избу заходить не стал, забрался в сарай, в солому. Думал, как-нибудь перебьюсь. Но через некоторое время чувствую - невтерпеж. Постучался в избу. Открывает женщина, говорит: "В деревне
214
ВОСПОМИНАНИЯ
немцы". А я ей: "Погибаю, провалился, мол, в воду, замерзну". Ну, она меня впустила, дала какую-то одежонку переодеться, покормила. "Но, - говорит, - вам надо уходить. Поймают - и вам не сдобровать, и нам". А у нее ребятишек куча. Делать нечего, ухожу... Долго шел... Вышел на дорогу, прошел километра три - догоняет меня мужчина на санях, спрашивает, кто я, что. Я как-то объясняю. Он говорит: "Садись, подвезу." И привез меня в деревню Емельянове Издешковского района. Я там и осел. Куда пойдешь? Рана гноится, и обморожение дает себя знать - боли. Хорошо, одна бабка вылечила талой водой и лампадным маслом Сам делал ручные мельницы, печки железные - тем и кормился.
Как-то ночью неподалеку наши десант выбросили. Двое разбились, парашюты у них не раскрылись. А один ногу подвернул, идти не может. Остальные ушли. Только предупредили жителей: "Не трогайте парашюты, которые мы тут зарыли, -пропадете". Но бабы не могли такое добро - шелк! - оставить, растащили по домам. Утром пришли финны, истребительный отряд. И - по домам. И где эти парашюты находят, жителей выгоняют на улицу, а дом сжигают. А мужчин всех собрали, поставили перед нами пулемет: "Где партизаны, десант?" Нам откуда знать? А они свое. И стали выхватывать каждого четвертого и тут же расстреливать. Но почему-то до конца не дошли. Так я второй раз избежал расстрела. Загнали нас на какую-то маслобойку и ушли. На их место пришла немецкая часть. Они после неудачного штурма засевших на высотке в лесу десантников погнали нас собирать трупы. Те сверху кричат нам: "Не смейте!" и стреляют. А эти стреляют сзади: "Вперед!" Кое-как мы эти трупы собрали. И опять нас в эту маслобойку. А кормить совсем не кормили. Местные жители своим что-то приносили, а те с нами делились.
Потом повезли в Германию. Тоже суток трое - ни еды, ни воды... Так привезли в Веймар. Там отобрали человек 50 кто поздоровее, раздели догола, вещи все погрузили на повозку, а нас так погнали, нагишом. Это, значит, чтобы мы не убежали. Километров 30 прошли мы так. Через деревни гонят, а жители на нас помои льют, грязью забрасывают: "Русские свиньи!"
КА. Лапшин
215
Пригнали в лагерь. Невдалеке от нас - Бухенвальд. Там мастерские были, где части к ракетам делали. Мне там, к счастью, побывать не довелось. Скоро я третий раз едва не был застрелен. Заступился за солдатика молоденького, Костю Виноградова (мальчонка такой, москвич из ополчения, под Вязьмой в плен попал); его лагерфюрер избивать стал, а я... Ну, тот на меня переключился, приставил к горлу пистолет: "Пристрелю, как собаку!" Но обошлось.
Там был такой случай: взрыв - два цеха на воздух взлетели; а мы траншеи рыли, кабель прокладывали. Нас - трех русских и четырех французов - они рядом с нами работали - потянули в гестапо. Бить не били, но поместили в подвал и пустили туда воду; как она дошла до подбородка - ее спустили, потом опять; так несколько раз. Около недели нас там держали, таскали на допросы. Но мы к этому взрыву были непричастны, и нас отправили обратно в лагерь.
Потом мне удалось бежать. Был в Бельгии, Голландии, во Франции. Наконец, в январе 1945-го перешел линию фронта, вернулся к своим. И сразу - в СМЕРШ. И первый вопрос: "Был у немцев под арестом?" Отвечаю: "Да, был" и рассказываю про этот случай. А они: "Почему живой вышел оттуда?" Там чуть ни через одного расстреливать выводили за угол. Но обошлось, отправили в часть артиллеристом. Оружие, правда, выдали только через несколько месяцев, в апреле, когда мы дали присягу. (Я, выходит, давал ее вторично; первый раз это еще до войны было).
Нас бросили на Наревский плацдарм, а оттуда - через Эстонию, Латвию, Литву, Польшу - и до самого Штральзунда, где я и закончил войну. Хотя еще и потом, в Польше мы мирно не жили: АК-овцы, бандеровцы...
А в 1946-м меня арестовывают. Я уже к демобилизации готовился. Мы в то время в Польше находились. Но вот вызывают меня в штаб и предъявляют ордер. И - в лагерь. Он расположен был в бывшем немецком военном училище... Кого там только не было. Несколько Героев Советского Союза. Одного помню - полковник Мовхесян, руководитель первого десанта, кото
216
ВОСПОМИНАНИЯ
рый в Феодосии высаживался. У него было тяжелое ранение, он был прострочен из автомата от плеча наискосок до пояса...
Месяца через полтора погрузили вас в вагоны и отправили на родину. Привезли в Минск, поставили на какой-то дальний путь и 1,5 суток держат там - не кормят, не поят. А холод, зима, вагон телячий, без отопления. Мы стали кричать. Целый эшелон криком кричит — никто не подходит, ни охрана, никто (там неподалеку был переходной мост, из вагона было видно). Но вот подъезжают машины - одна, вторая, третья - и к нашему вагону. Трап кладут, открывают двери, входит рыжий такой, курносый тип: "Я Цанава, министр внутренних дел Белоруссии. В чем дело?" Мы объяснили. "Все будет в порядке". Где-то через час подъезжают кухни, начинают раздавать еду -сухари, баланду. Потом повезли дальше. Кормили в пути так -болтушка из воды и муки, да и та не каждый день. Когда привезли в лагерь под Ленинабадом, сами мы идти не могли. Пришлось охране нас выгружать. Половину сразу отправили в санчасть.
Работать стали сначала на строительстве химзавода и полей фильтрации. Что там фильтровалось, мы, конечно, не знали, но урюковые плантации, которые были расположены ниже этих "полей" (отстойников) по Аму-Дарье, все погибли... Потом отправили меня на рудник. Опускали на глубину больше километра, температура - плюс 40-42. Работа адская. Жара, пыль. Респираторы залепляются пылью, дышать невозможно. Их сдвинешь, прочистишь, но они снова забиваются. А норму все равно выполнять надо. Я, правда, недолго мучился, года полтора. Как-то отремонтировал начальнику надзора немецкий мотоцикл - и меня перевели в электрики. Потом вольнонаемные отдали нам из своего клуба киноустановку, я ее смонтировал, стали в лагере кино гонять. Даже радио наладил. Начальник лагеря был там мужик порядочный, не зверствовал.
Я там был сначала без суда. Судили только в 1947-м году. Причем, перед судом меня в лагере же арестовали - специально для суда. Следователю - Меркушев его фамилия была - нечего писать было. Я просто рассказывал, что со мной было, а он записывал.
КА. Лапшин
217
Ночью суд был. Вызвали в суд (это был Военный трибунал Туркестанского военного округа), зачитали все обвинения... Дали 15 лет. А я ничего понять не могу. Спрашиваю: "За что меня?" Говорят: "За то, что остался живой". И отвели в отдельную камеру. А утром вызывает меня секретарь, говорит: "Пиши кассацию". Я говорю: "Не буду писать. Я не знаю, за что меня судили, на что мне жаловаться." ("Измена родине" - 58-16. Где я изменил, в чем эта измена заключалась, понятия не имею. Я и приговора не видел, мне его не дали). Ну он сам написал, мне только расписаться дал. И меня назад в колонию отправили. А где-то через месяц меня вызывают в контору: "Тебе 5 лет скинули, оставили 10 плюс 5 лет поражения в правах". Ну, а потом - Кайеркан1, шахта.
В Кайеркане я оказался в 1948 году. Когда нас привезли, в левой половине лагеря (если смотреть от вахты) еще находились каторжане, они были отгорожены от нас; там перед БУРом был в вечной мерзлоте выкопан глубокий котлован, туда тоже в наказание сажали. Потом каторжан увезли. Горлаг2 тогда только создавался.
А до этого я был на руднике Консай, потом Куроксай - недалеко от Ленинабада. Там в основном свинцовая руда добывалась, а на одном горизонте - я как раз там работал - "красная руда" - как мы догадались, урановая. Лагерь был смешанный, но для 58-й статьи был отдельный барак. Оттуда нас отправили в Ленинабад, потом самолетом в Ашхабад, а уж затем - поездом - в Красноярск, и далее баржой - в Дудинку и в Кайеркан.
И сразу же нашили номера. В бушлатах прорезали дырки, и вместо заплат нашили номера - на спину, на грудь, на колено и на шапку. Потом стали эти номера писать масляной краской. Называли нас не по именам, а по номерам. Мой - никогда не забуду - был Г-769. Бараки на ночь запирались, на окнах решетки, в бараках параши... И у нас ни фамилий, ни имен, одни номера..
В 1952 году застрелили машиниста маневрового паровоза. Он подъехал к воротам оцепления ближе, чем положено, часовой его и застрелил. В то время в нас стали стрелять чуть не ежедневно. Охранникам ввели за это награду - за предотвра-
218
воспа
щенный побег - внеочередной отпуск. Вот оно и пошло. Настоящая охота на людей. С шахты в жилую зону ведут нас строем - так люди боялись оказаться в задних рядах: пурга -отстанешь - застрелят. И таких случаев несколько было. Докажи, что ты не пытался таким способом убежать. А куда убежишь - это ведь производственная зона, кругом оцепление. (Был, правда, и побег как-то большой, человек одиннадцать сразу. Их долго искали, так и не нашли. Только весной, когда снег сошел, нашлись их трупы: все замерзли в тундре). Меня часто вызывали в казарму охранников - то радио, то свет наладить; так я видел, какие плакаты там по стенам про нас были развешаны: "...особо опасные государственные преступники, злейшие враги нашей родины..." - черт-те что! За такими, и правда, глаз да глаз нужен, и патронов не жалеть.
А тут еще пригнали к нам этап блатных - целый барак. Работать они отказывались, а работяг избивали, пайки отнимали. Кто там у них верховодил, кто "шестерил", не знаю. Ну, шахтерам это надоело, они собрались и подожгли этот барак, а сами встали вокруг с пожарными баграми и крючьями. Так эти "мишаньки", как мы их называли, и сгорели вместе с бараком3.
Обстановка после этого оставалась все же накаленная. Особенно ее накаляли "западники" - с Западной Украины, Прибалтики. Наконец, как-то - уже после смерти Сталина - приводят нас после работы к вахте - а в зону не пускают. В чем дело -не знаем, не говорят. Потом стали запускать, но не всех сразу, а небольшими партиями - в сопровождении надзирателя - в барак - и под замок... Что там творилось в лагере, не знаю. Меня, еще несколько человек электриков, отдельно выводили в шахту, под конвоем Даже кормили нас там, прямо в шахтоуправлении. Что-то там в зоне происходило. Слышал, что вводили в зону "бронированный" (обшитый стальными листами) бульдозер, "успокаивали" восставших. Но кто они были и какие там были события - не знаю. После этих событий отношение к заключенным стало как-то более человечным. Хотя плакаты в казарме висели те же.
... Был такой эпизод. Мы прокладывали в тундре трубопровод. Надо было укладывать трубы в озеро. А там на дне лед.
КА. Латвия
219
Никто не хочет в воду ледяную лезть - кругом ведь тундра, никакого обогрева... Так охранники загоняли заключенных в это озеро прикладами...
Моя судьба складывалась в лагере относительно удачно. Я, во-первых, электрик, к тому же знаком с рентгенотехникой, мог смонтировать и отремонтировать любую медицинскую аппаратуру. Хорошо знал всякую связную технику - телефон, радио. Знал киноаппаратуру. Так дня не было, чтобы меня куда-нибудь не вызвали что-то ремонтировать или устанавливать. Да я еще и в самодеятельности участвовал, на аккордеоне играл. Мне этот аккордеон итальянский подарил сам Рокоссовский. Ну, про это как-нибудь в другой раз... А руководил оркестром нашим лагерным Райский. Он теперь в Минске оркестром радиокомитета управляет...
А жена моя, Зинаида Петровна, она из Крыма сама. Отца ее в 1937-м арестовали, мать сослали за Байкал. Она с сестрой и братишкой остались сиротами. Спасибо, односельчане не дали пропасть. В войну спасали наших солдат, которые из катакомб выползали отравленные - их немцы газами травили. Потом оккупация... А в 1945-м пришли наши. И ей - как дочери врага народа - 58, 1а - "измена родине". И - в лагерь. На Сухоне на лесоповале работала по пояс в снегу. Кто не выходил на работу, начальник собственноручно расстреливал. Из нагана. Потом Челябинск атомный строила. А потом очутилась в Норильске, в 5-м лаготделении Горлага. Я с нею там и познакомился.
Она ко мне потом приехала в Казахстан, когда меня после лагеря отправили в ссылку. Очень строгая ссылка была - без права переписки. И без права где-либо работать, кроме "общих работ". Я, правда, сделал как-то директору совхоза приемник, чтобы он у него в машине работал, так он меня выцарапал с этих "общих работ", сделал начальником радиоузла и межсовхозной электростанции.
Правда, это уже после того, как меня амнистировали (не реабилитировали, а только судимость сняли). Это в 1957-м было. Вот только когда я сумел выбраться в Новосибирск. Командировку выхлопотал на три дня. Но никого не нашел. Сестра погибла, ее задавили в очереди. Брат погиб в армии, в мирное
220
ВОСПОМИНАНИЯ
время. Квартиру забрали еще во время войны. И ни мебели, ни книг, ни фотографий не осталось.
Реабилитации отца добился я только в 1989 году. Он был арестован 28 февраля 1938 года и через две недели - 14 марта приговорен тройкой УНКВД по Новосибирской области (врали, значит, они матери,.что "такой не числится") к "высшей мере", как тогда это называлось, и расстрелян еще через пять дней, 19 марта.
А меня реабилитировали только в 1991 году.
Публикация Л.С. Труса
ПРИМЕЧАНИЯ ПУБЛИКАТОРА
1 Поселок в 30 км от Норильска,- место расположения 2-го лаготделения Горлага.
2 Горный лагерь — так назывался Специальный лагерь № 2 для "особо опасных государственных преступников", размещенный в Норильске и его окрестностях.
3 По распоряжению генерала Семенова, начальника Горлага, сюда (2-е лаг-отделение) были переброшены вооруженные ножами бандиты-беспредельники. В результате резни в зоне - жертвы По этой причине лагерники не выходили на работу 5 дней (А* Макарова. Норильское восстание. Май-август 1953 года// Воля. 1993. Ns 1. С 89).
КА Лапшин
221
АЛ Кропочкин СУДЬБА № СЛ-208
Хозяйка встретила его при входе. - Вы не насчет квартиры? - с надеждой спросила она. Но внимательно вглядевшись в лицо пришедшему, все поняла без слов. - Вы, наверное, здесь..., - только и смогла тихо выговорить она и, потупив глаза, вышла из комнаты.
Он стоял в дверях, глядя на маленькое мутное окошко, тускло светящееся высоко под потолком. Позже в его бумагах я видел фотографию этого окна. Белый от прямых солнечных лучей оконный проем был перечеркнут расплывчатыми контурами стальной решетки.
Да, эта маленькая комнатка, как бы вырубленная в огромном монолите стены, была его камерой. ОК № 6. Отдельной камерой номер шесть следственной тюрьмы Томского управления МТБ СССР. Спустя много лет он пришел сюда вновь - как бы на свидание со своей судьбой. Той самой. За номером СЛ-208.
Томская областная газета "Красное знамя", 11-12 ноября 1986 г.
СТАЛИНСКАЯ ГРАМОТА С чего все началось?
Может быть, с университетского собрания, на котором я от имени студентов потребовал навести порядок в студенческих столовых, нещадно разворовывавших нашу и без того тощую пайку. Это был 1946 год, карточная система. Ректор тогда обвинил меня в стремлении - ни много ни мало - "использовать наши послевоенные трудности в подрывных вражеских целях". Но, скорее всего, 18-я комната общежития Томского университета, в которой я жил, была и без того под наблюдением "всевидящего ока". По крайней мере, потом, в ходе следствия я получил возможность ознакомиться со множеством доносов, в
222
ВОСПОМИНАНИЯ
которых скрупулезно воспроизводилось и перетолковывалось все, что произносилось в этой комнате. Ближайшим поводом для ареста, вероятно, были непочтителные слова о "великом друге и вожде", сказанные мною за новогодним столом в ресторане "Сибирь" в присутствии каких-то неизвестных, подсевших к нам и заведших провокационный разговор об "отце и учителе". Именно они, Т. и Ч., следователи МТБ, арестовали меня два месяца спустя.
Само следствие вела Елизавета Николаевна Бабикова. Дело "группы Кропочкина, виновного в контрреволюционном заговоре", было первым ее самостоятельным делом, и она старалась, как могла, добиваясь моего признания в злоумышлениях против Советской власти.
- Да я же коммунист, - говорю, - всю войну эту власть защищал с оружием в руках.
- Нет, это ты, фашистская морда, хотел вооруженным путем уничтожить социализм.
- Да как же я мог бы это сделать? Вон, Гитлер со всей мощью германского империализма и то не смог это сделать... На что бы я мог рассчитывать?
- На содействие англо-американского блока! Впоследствии стажер-следователь ЕЛ. Бабикова получила
высшее образование на том самом историко-филологическом факультете ТГУ, который не довелось закончить мне, преподавала историю КПСС в одном из томских вузов.
В моей враждебности по отношению к Советской власти она не сомневалась, ведь муж моей сестры Федор Абрамович Миха-сев, видный партийный работник, был расстрелян в Новосибирске по решению "тройки" еще в памятном 37-м. Но обвинялся я не в абстрактной враждебности, а в "контрреволюционном заговоре с целью подготовки вооруженного восстания". Тут нужны были сообщники, явки, пароли...
В сообщники следствие определило моих друзей, соседей по комнате. Из шести обитателей 18-й комнаты, бывших фронтовиков - Александра Кропочкина, Федора Ломова, Ивана Круж-
А.К Кропочкии
223
А.Е. Кропочкин Рис. В.И. Лебедева
224
ВОСПОМИНАНИЯ
кова, Михаила Бондарика, Николая Шушакова, Дмитрия Золь-никова - первые трое были арестованы.
На полях одного из ломовских конспектов была обнаружена запись: "Жизнь только тогда будет хороша, когда из нее уйдет С." После применения "спецмер" Ломов признал, что "жаждал близкой кончины вождя". Таким же способом были получены признательные показания и от Кружкова по поводу его восклицания: "Житья не стало от этих крыс, везде, проклятые, шныряют".
Ночные допросы (днем спать не разрешалось), горячая пища один раз в три дня... Через несколько недель мы перестали соображать, что наплетено в подписываемых нами протоколах допросов.
С обвинением в контрреволюционном заговоре не вязались некоторые документы, характеризующие нас вполне положительно. Елизавета Николаевна уничтожила все такие документы, не потрудившись даже оформить это актом. Так пропала моя грамота с личной благодарностью Сталина за бои на Калининском фронте (в Архиве МО СССР она зарегистрирована, а из следственного дела исчезла).
Тем не менее, несмотря на все старания следствия, я получил "детский", как тогда считалось, срок - всего-то пять лет ИТЛ.
Спустя месяц нас привезли в Асино.
Вахта лагеря. "Фамилия, имя, отчество, статья, срок ..." Оглядываемся по сторонам. Первое, что бросилось в глаза, это ряды приземистых бараков. Навстречу нам шли две женщины, одна из которых показалась мне знакомой. Но этого не может быть ... Я не верил своим глазам. Да, это была профессор истории Томского университета Фаина Ароновна Хейфиц. Год назад она попрощалась с нами, уезжая в Москву - там печатался ее учебник "Новая история" в соавторстве с профессором Московского университета. И вот, вместо Москвы, - Асино - 10 лет по ст. 58 п. 10. Мы не стали спрашивать: "За что?"
Наутро первый выход на работу. Шпалорезка. Со стороны работа казалась легкой, но часа через два я почувствовал боль в
A.R Кропочкин
225
руках, потом начало рябить в глазах, подкашивались ноги. Но в бешеном вращении визжали пилы, шпалы за шпалой летят вниз. Казалось, вот спущу еще одну и упаду под надвигающийся на меня брус, но ... гудок на обед. Затихли визг, грохот, все остановилось. Со всех концов рабочей зоны потянулись люди к навесу, куда подвезли два котла с пищей. Баланду разливали в котелки, какие-то банки, черепки. Я не имел посуды и стоял в сторонке, не зная, что предпринять.
Уже кончали раздавать обед, когда ко мне подошел совсем еще мальчишка, запорошенный опилками, и молча протянул жестяной котелок. "Оставишь" - сказал он коротко и отошел. В этот ржавый котелок повар налил баланду и туда же бросил черпачок каши. Хлеб почему-то все съедали отдельно. Выпил я свою порцию через край, а кашу выбрал со дна корочкой хлеба, и тут же ко мне подошел этот мальчишка, взял у меня из рук котелок, заглянул в него, и только тогда до меня дошел смысл его слов "оставишь". За услугу нужно было расплачиваться. "Жмот", - сказал он, забирая котелок.
Так я получил первый урок лагерного закона. За все платить: окурком, пайкой, порцией баланды. Мне показали, где можно приобрести банку нужной величины для обедов в рабочей зоне. В лагерь их вносить не разрешали, а прятали каждый свою здесь же: кто закапывал в опилки, кто засовывал под
бревно или щепки.
Как доработал до конца смены, я помню плохо, только увидел, что суставы в плечах и локтях вздулись до таких размеров, что было страшно смотреть, и на следующий день в лагерном лазарете я получил освобождение от работы.
Недели через две человек сто не вывели на работу. Пронесся слух - собирают на этап. Потом уже, когда пришлось побывать не на одном этапе, знал, как взбудоражен бывает лагерь.
Построили по пять, сосчитали сначала в лагере, потом еще раз за воротами, и мы, в сопровождении конвоиров и собак, двинулись на станцию железной дороги. Там нас передали конвою этапа. Снова сверка, снова счет и в вагоны. Стояли на ногах, вплотную друг к другу.
226
ВОСПОМИНАНИЯ
К вечеру приехали на станцию Анжерская. Первые числа ноября. Снова проверка, пересчет, нас оказалось 90 человек. Подгоняемая конвоирами и собаками колонна растянулась по дороге. Потеряв строй, с трудом вытаскивая ноги из грязи, перемешанной со снегом, мы медленно двигались по таежной дороге.
Стало совсем темно, когда в этой таежной глуши внезапно показались огоньки в окнах домов. Лесной поселок, скорее всего, леспромхоз. Ночью по тайге конвой не поведет - значит, отдых.
Минут через 15-20 подъехали сани - тощие клячи еле тащили их. На санях лежали люди. Это отставшие, истощенные ("доходяги"). Конвоир, сопровождавший сани, стал стаскивать с них людей, чтобы они встали в строй. Двое, еле переставляя ноги, подчинились. Двое других продолжали лежать в санях. Рассвирепевший конвоир бегал вокруг саней, стараясь криком, угрозами поднять людей. И когда убедился, что криком не поднять, он стал прикладом автомата бить лежавших и вдруг, как будто что-то сообразив, отскочил от саней и крикнул, обращаясь к толпе:
"Доктор есть?! Ну-ка , посмотри ... понравилось ехать, притворились, контрики". Из толпы вышел коренастый чернобородый человек, как оказалось, бывший врач одной из киевских больниц. Он потом будет врачом медпункт в лагере.
Чернобородый подошел к лежащим и стал щупать пульс. "Они мертвы", - обращаясь не к конвоиру, а к нам, сказал он. Хотя это ясно было уже тогда, когда конвоир бил прикладом автомата по неподвижным телам. "Приехали", - сказал кто-то негромко, но это в гробовой тишине услышали все. Даже собаки и те перестали выть и рычать.
Крепчал мороз, небо очистилось от туч, и на нем высыпали яркие звезды. Мы стояли, не зная, что будет дальше. Шепотом о чем-то совещались конвоиры, и потом команда: "Разберись по пятеркам!" В темноте мы долго не могли разобраться и встать как следует. Снова крики, ругань, лай собак, а мы старались втиснуться в середину пятерки, чтобы не быть с краю или в последней пятерке, то есть ближе к конвоиру или к клыкам со-
A.R Крапочют
227
бак. Когда убедились, что построить нас невозможно, два конвоира, отдав своим товарищам автоматы, стали выхватывать из толпы людей и ударами в затылок по пятеркам заводить в какой-то сруб без крыши, окон и дверей. Через полчаса суматохи и неразберихи мы были водворены в этот загон. Стало понятно только то, что предстояла ночь на морозе стоя. Приказано было не шуметь. Люди переговаривались вполголоса. Начали строить разные предположения.
- Загнали сюда, чтобы заморозить.
- Не всех. Произойдет отбор. Естественный.
- Доходяги в лагере не нужны.
- Лучше подохнуть, чем так ...
- Нас осталось только облить водой и будем все герои, как генерал Карбышев.
- Так то ж немцы ... а здесь свои хуже. - Пусть дают пайку. Давайте требовать.
И вот сперва неуверенные голоса, потом все громче, громче: "Пайку! Пайку!" Потом все, поднявшись в каком-то порыве отчаяния, завопили: "Пайку!" Минуту, другую прислушивались и снова: "Пайку!" Треск автоматных очередей с двух сторон ударил по верху сруба, на голову посыпались щепки, и все затихло. Вдруг среди этой тишины взвился высокий, почти до визга голос: "Стреляйте, суки, все равно к утру все будем мертвыми", и снова в девяносто глоток: "Пайку!" Снова прислушивались.
В одну из таких минут, когда мы затихли, слышно было, как кто-то подошел к срубу.
- Слушай, контра! На пять человек буханка, делите сами, да без шума!
И вслед за этим предупреждением в сруб нам на головы полетели буханки хлеба. Тут же началась молчаливая свалка. Шарили под ногами, кто-то успел схватить буханки с плеч товарища. И вот, среди этой шевелящейся массы, прогудел бас: "Весь хлеб на середину, если хоть одна сука откусит от булки, порву пасть. Освободите круг!"
И люди сделали невозможное - еще потеснились и в центре образовался круг, диаметром в метр. Со всех концов береж-
228
ВОСПОМИНАНИЯ
но друг другу передавали булки и их складывали прямо на землю.
Среди сырых щепок нашли несколько сухих и при скудном свете начали разламывать булки на пайки по 200 гр. каждому. Можно было не проверять. На самых точных весах ошибка могла быть не более 5-6 гр.
Кто не раз бывал на этапах, тот знает, как это делается, с какой точностью, "на глаз", делилась булка без ножа. Находилась крепкая нитка или шнурок, и булка разрезалась точно на пять равных паек. Раздать пайки, как в столовой или на улице, не получалось - там становились в затылок один за другим -подходи, получай. И горе было тому, кто становился в очередь закосить вторую пайку. Отбирали полученную и били до тех пор, пока не вмешивался надзиратель или конвой, а они в таких случаях не спешили вмешиваться.
Но как раздать хлеб здесь, в темноте, в такой скученности, что булке упасть было невозможно на землю? Наконец, из многих предложений было принято одно: построиться лучами по десять человек лицом к центру, где светилась лучина. Это построение девяноста человек заняло у нас не менее часа. Наконец, начали раздачу. Пайка выдавалась первому из десятки, он ее передавал второму, второй третьему, третий четвертому и возглас: "Десятый - есть!" 200 грамм полусырого хлеба были розданы благодаря вмешательству видно опытного человека, этот человек вызывал невольное уважение.
Высокий, косая сажень в плечах, в брезентовом дождевике с башлыком, надвинутым на форменную фуражку капитана речника. Но голос! Такого низкого баса мне не довелось слышать ни до, ни после лагеря. Потом он у нас в лагере был бригадиром плотницкой бригады, но об этом позже. С пайками управились в минуту.
К огню вышел тот, чернобородый, что назвал себя врачом, когда осматривал умерших товарищей: "Слушайте все, кто хочет быть живыми. Не засыпайте! Сон на холоде - это смерть, передвигайтесь помаленьку, жмитесь друг к другу, но не засыпайте!"
A.R Кропочкин
229
Так, в полубреду, полусне шевелилась эта живая масса людей, коротая страшную ночь. Холод все сильнее сковывал тело. Шевелиться не хотелось, не было сил и стоять на ногах, и мы стали приседать на корточки, удавалось вздремнуть 20-30 минут.
Чуть забрезжил рассвет, и команда: "Выходи строиться!" Разминая затекшие руки и ноги, мы стали выползать из сруба. И снова: "Разберись по пятеркам! Первая пятерка, четыре шага вперед! Вторая, третья, четвертая! Восемнадцатая" Восемнадцатой пятерки не было. Вчера она была из трех человек, сегодня ни одного. Конвоиры бросились в сруб. Матерщина, удары.
Одного за другим волоком вытащили трех человек. Неестественно скрюченные тела говорили о том, что они уснули навек. Собаки было бросились на них, но сразу отступили, поджав хвосты. Теперь на санях было уже пятеро. Снова крики: "Подтянись!" Лай собак. Скоро лес стал как будто бы реже, у дороги были сложены штабеля леса. Теперь мы стали догадываться, что нас везут на лесоповал.
Как бы то ни было, 7 ноября 1947 года нас привезли в лагерь близ пос. Горевка Кемеровской области.
Началась каторжная, на износ, работа на лесоповале. Промерзшие землянки, вши, болезни, голод, измывательства "социально-близких" уголовников.
Правда, после одного случая заходить в нашу землянку "политических" блатные стали бояться. А случай был такой. Трое урок пришли к нам разжиться махоркой; закурить им дали, но когда они потребовали часть махорки просто им отдать, наш бригадир (тот самый, что помог разделить хлеб) схватил топор и погнал их до самой вахты... Какой он был бригадир -вот еще случай. Приезжает как-то к нам начальство из Сиблага. Нас собрали всех, и один из приезжих выступил с речью, полной ругани за нашу плохую работу. Закончил он угрозой: "Выявим саботажников, отправим в штрафной лагерь". В ответ прозвучало: "Хуже не будет".
- Кто сказал? Два шага вперед! - Я сказал! - из строя выступил наш бригадир. - И скажу еще. Нам по три дня хлеба не
230
ВОСПОМИНАНИЯ
No comments:
Post a Comment